«Я был дурачком с картинками»

В марте – апреле в Театральном музее им. А. А. Бахрушина прошла персональная выставка Владимира Любарова «Праздник без повода». Она стала своего рода ретроспективой 20-летней творческой деятельности художника, чью манеру – сентиментальную и ироничную одновременно – невозможно спутать ни с чьей другой. А совсем недавно книга-альбом, в которой картины Любарова дополнены автобиографическими рассказами, вышла в лидеры продаж.

Все это полито соусом моей сегодняшней иронии, которая завтра может стать совсем другой

В интервью газете ВЗГЛЯД Владимир Любаров рассказал об особенностях работы писателя-художника и о том, в каком времени на самом деле живут персонажи его живописи.

ВЗГЛЯД: Владимир Семенович, чем бы вы объяснили такой большой успех вашей книги?

Владимир Любаров: Я не очень хорошо знаю современную литературу, но мне кажется, что сейчас довольно трудно найти книгу, с помощью которой можно просто пообщаться с другим человеком. Проникнуть в его мир, побывать там и обнаружить, что этот мир тебе близок. Может быть, я ошибаюсь, но таких книг, по-моему, мало.

ВЗГЛЯД: Важно, наверное, еще то, что книга знакомит не просто с человеком, но с художником – в ней есть интересные объяснения и признания, касающиеся ваших картин...

В.Л.: Я просто расширил свое общение со зрителем, добавив рассказы, в которых, по сути дела, повествуется о моей жизни от рождения до сегодняшнего момента. Повествуется, как мне кажется, просто, без каких-либо литературных претензий, без попыток что-то кому-то доказать. Я сам люблю книги именно за то, что благодаря им могу погружаться в мир других людей. Если такого погружения не происходит, то читать оказывается незачем. Ну разве что при чтении научно-популярной литературы могу без этого обходиться.

#{image=509756}ВЗГЛЯД: А то, что вы читаете, может быть источником тем или образов для картин?

В.Л.: Чтение – важная часть жизни, поэтому оно не может не быть таким источником. Точно так же темы могут возникать благодаря многим другим вещам, благодаря чему-то, что ты непосредственно наблюдаешь в жизни, видишь по телевизору или узнаешь из разговора. Но непосредственно литература меня как художника не формирует, мне кажется.

ВЗГЛЯД: Работа над рассказами и над картинами – это для вас схожие виды творчества или нет?

В.Л.: К себе как к писателю я отношусь с большой иронией. Но если отвечать на ваш вопрос, то писатель и художник во мне устроены совершенно по-разному. Художник может сочинить, наврать, его задача – раскрыть некий образ. Я почти ничего не рисую с натуры – считаю, что все необходимое откладывается в подсознании, и активно применяю то, что называется фантазией. А когда пишу тексты, записываю то, что видел и знаю. Не пытаюсь из себя изобразить какого-то такого настоящего писателя. Мне просто важно дополнить картины, хотя я далеко не всегда их поясняю, ведь я иногда пишу о том, что к ним довольно косвенно относится. Но я предлагаю людям еще один способ погружения в то, что они видят. Может, потом еще музыку сочиню (это я шучу, конечно).

ВЗГЛЯД: А на картинах вы вообще никогда не изображаете конкретных людей? Например, если картина называется «Саша с кочергой» и изображен персонаж, который в принципе может быть, скажем, вашим знакомым, то на самом деле речь все равно не о реальном человеке?

В.Л.: Я мог его видеть, но скорее я его все-таки придумал. Не в том смысле, что высосал из пальца, а взял какой-то зафиксированный образ и развил его. То есть голова тут может быть от одного человека, поза от другого, а еще что-то от третьего. Если бы я делал обычные портреты (которые я, кстати, когда-то и делал), то это было бы совсем другое искусство.

На эту тему
• Исчезли более 200 картин Андрея Васнецова
• Открылась выставка хулиганских автографов Сталина
• «Голова» Рафаэля докатилась до рекорда
• Третья биеннале: планктон клюнул на искусство
• Британия может легализовать граффити

ВЗГЛЯД: В новом альбоме представлена лишь часть ваших картин...

В.Л.: И рассказы там тоже далеко не все.

ВЗГЛЯД: По каким принципам отбирался материал?

В.Л.: Картины я выбирал прежде всего по степени новизны – те, что уже пятнадцать раз публиковались, включать не хотелось. Какие-то брал постольку, поскольку они для меня особенно важны, какие-то – в силу того, что они стыкуются с текстом. Например, картина «Самоволка» появилась после того, как я написал рассказ про армию, а еще одна картина, на которой солдаты играют в снежки, даже не успела войти в книгу. В общем, это процесс хаотичный – иногда изображение влияет на текст, иногда – наоборот.

ВЗГЛЯД: Ваши персонажи живут и действуют на фоне узнаваемых, но отчасти условных пейзажей, городских и деревенских. Деревня на ваших полотнах – это всегда ваше любимое Перемилово, о котором вы рассказываете в книге, или это деревня вообще?

В.Л.: Две мои основные серии – «Деревня Перемилово» и «Город Щипок» – к настоящему моменту слились, я их не разделяю. Изображаемый мной город Щипок – это провинциальный городок вроде Юрьева-Польского или других, похожих, тех, что находятся недалеко от Перемилово. На картинах нет однозначных примет какого-либо конкретного места, скажем, вы не увидите у меня юрьево-польского кремля, но дух передан, он присутствует. А с другой стороны, на эти полотна перенесена атмосфера московской улицы Щипок, где я родился. Потому что я, приехав в деревню и часто посещая близлежащие городки, встретился там со своим детством. Там даже купеческие домики конца XIX века такие же, какие я помню с ранних лет. Только у нас в Москве они теперь уже практически исчезли, а там стоят. И ритм жизни там такой же, как был во времена моего детства – не безумный, неспешный. А что касается того пространства, которое я назвал деревней Перемилово, – не могу сказать, что это обобщенный образ российской деревни, но свои места я изобразил, передав их характерные черты. И время у меня тоже «плавающее», переменное – отчасти потому, что в этих местах оно такое и есть. Можно подойти к какому-нибудь домику и почувствовать себя в другом времени, примерно в середине XX века, потому что этот домик с тех пор не изменился, как и то, что его окружает.

#{image=509758}Но вместе с тем не могу сказать, что я – ностальгический художник, который только тем и занят, что любовно перебирает приметы прошлого. В таком случае то, что я делаю, было бы интересно исключительно этнографам и пенсионерам. Я же рисую, так скажем, свое «любимое время», а в нем есть такой своеобразный «музейчик» приглянувшихся мне, запомнившихся или чем-то дорогих моему сердцу атрибутов материальной культуры из самых разных временных слоев – вплоть до XVIII века, в котором мне нравилось «копаться» в мою бытность художником-иллюстратором. У меня в картинах могут встречаться детали быта 1950-х, 1960-х годов прошлого века, керосинки, косоворотки и кирзовые сапоги из 1930-х, ожесточенные очереди и похожие на лопаты «мобильники» из начала 1990-х, мужской стриптиз и женский футбол из 2000-х и «вечные ценности» вроде русалок или овощей, выращенных на моем огороде. И все это полито соусом моей сегодняшней иронии, которая завтра может стать совсем другой, более острой, скажем, или более пресной – ну, и соус тогда, конечно, тоже изменится. В общем, такой вот доморощенный «деревенский постмодернизм»...

ВЗГЛЯД: Расплывчатость времени действительно бросается в глаза каждому, кто знакомится с вашей живописью. Ваши сцены из русской народной жизни, созданные в 2000-х, иногда напоминают иллюстрации к ранним сюрреалистическим рассказам Юрия Мамлеева, писавшимся в 1960-е, а сцены из еврейской жизни – чуть ли не эпизоды из прозы Шолом-Алейхема...

В.Л.: Что касается советской эпохи, то она в моем восприятии отпечаталась ярче, чем нынешнее время, отсюда и ее ощущение даже на новых картинах, ведь я, как я уже сказал, не пишу с натуры. Причем со временем прошлое начинает переживаться все интенсивнее. Пример тому – моя книга, сделанная совместно с Людмилой Улицкой. Она увидела мои работы и узнала в них свое детство. А у нее была книжка «Детство-49», где описывались истории, происходившие вокруг будущей писательницы в 1949 году. И когда мы объединили ее рассказы с моими картинами, то тут уже я, в свою очередь, понял, что Юрьев-Польский – это улица Щипок, какой я ее когда-то знал.

ВЗГЛЯД: Но на все это, по-видимому, у вас накладывается еще и влияние традиции – в частности, шагаловской. Или нет?  

В.Л.: Конечно, я существую не сам по себе. Некоторые художники утверждают, что на них никто не повлиял. На меня повлияло огромное число художников, и Шагал в том числе.

ВЗГЛЯД: А с кем вы общались в период становления? Кто был вашей средой? В каких отношениях вы были с представителями советского неофициального искусства, имена многих из которых ныне уже вписаны в канон?

В.Л.: В то время когда работали шестидесятники, я, конечно, старался за ними следить, но сам занимался совсем другим делом – иллюстрировал книги и был главным художником журнала «Химия и жизнь» (тогда его знала вся интеллигенция, это было очень смелое по тем временам издание). Я был поглощен этой работой, а те, кого упомянули вы, были собственно художниками, художниками с большой буквы, и я наблюдал за ними издалека. Живописью я стал заниматься неожиданно для себя, и произошло это после моего переезда в деревню. Учился я вместе с Натальей Нестеровой и Татьяной Назаренко – ныне именитыми художниками, академиками. Когда я впервые решил показать свои живописные работы, обе они мне очень помогли, потому что я тогда был совсем не вписан ни в какую художественную среду: приехал из деревни такой дурачок с картинками – где, дескать, у вас тут выставиться?..

ВЗГЛЯД: Все-таки, несмотря на то, что вы не пишете с натуры, мне кажется, что многие люди просто не могут не узнавать на ваших полотнах себя и своих близких.

В.Л.: Да, такое бывает очень часто. Зрителей, которые на моих картинах кого-то узнают, просто море. А еще бывало так, что я, нарисовав каких-нибудь людей, то есть придумав их, потом встречал их в жизни.