Конец цитаты

Любая премьера – событие нелегкое, как рождение младенца, особенно если «роды» мучительно длятся пять часов кряду. Понятное дело: Жолдак не привык себе отказывать, его лозунг волюнтаристски прост – «делаю то, что хочу», его режиссерская харизма общепризнанна, его творческая энергия неудержима на любой почве – российской, украинской, западноевропейской.

В «Москве– Петушки» матерятся разнообразно и вкусно, как в питерской коммуналке, с похмелья блюют исключительно белейшим молоком

Для вялого Питера в осенней хандре премьера жолдаковского спектакля «Москва – Петушки» в Балтдоме – это что-то вроде передозировки адреналина: потряхивает, но непонятно отчего. Однако здесь питерский иммунитет, похоже, победил энергоемкую режиссерскую вакцину.

Совершенно московская поэма Венички Ерофеева о заблудшей и погибшей душе поэта, пульсирующая то гомерическим смехом, то надрывной печалью, на болотистой питерской почве приобрела какую-то интеллектуальную умозрительность и душевную вялость: впрочем, здесь маленьких и лишних героев «фиксировали» как явление, но особенно не жалели. Похоже, даже яркая малороссийская душа Андрия Жолдака не смогла-таки разорвать пелены местного тумана.

На нынешнем юбилейном фестивале Балтдома, где традиционно солируют «балтийские прибалты» и в первую очередь Эймунтас Някрошюс, специально подготовленная ключевая премьера «Москва – Петушки» выглядела с первой «строки» именно как посвящение великому режиссеру.

#{image=447036}Любовь Жолдака к Някрошюсу известна, но пригласить на главную роль в новом спектакле Владаса Багдонаса и задать первым же лейтмотивом шум океанской стихии и почти фарсовый образ то ли корабля, то ли тонущей галеры, а напоследок заявить в возлюбленные седому Веничке не белокурую бестию, но ангельски юную красавицу – это уже почти дословно процитировать только что прозвучавшего в балтдомовской ретроспективе «Отелло» Някрошюса.

И это только начало, цитаты посыплются на голову несчастного театрала одна за другой: из Анатолия Васильева, из Боба Уилсона, опять из Някрошюса, из самого Жолдака, кому-то привидится Додин, кто-то вспомнит Товстоногова... Однако дословно известное, попадая в новый режиссерский контекст, приобретет и новую витальность а ля Жолдак.

Нежный алкоголик Веничка воплотится в двух «Я»: интеллигентно-мудром (в исполнении Багдонаса) и прагматично-разумном (Леонид Алимов).

На эту тему
• Для открытия сезона МХТ им Чехова выбрал непопулярную тему
• Названы лауреаты премии "Хрустальная Турандот"
• "Квартет И": Недавно нас стали узнавать гаишники
• "Золотая маска": Новые драмы о старом
• Марк Захаров: Горин научил меня самоиронии

Странствия «потерянной души» поэта-алкоголика уподобятся возвращению Одиссея на Итаку, которая в визуальных фантазиях Жолдака превратится в маленький остров с рыбачьей хижиной. И над крышей ее, как маяк, вознесется лестница в небо. Не сомневайтесь, именно по ней и уйдет Веничка, проколотый не банально-криминальным шилом, а ритуальными кинжалами: то ли коррида, то ли охота... Ибо в большой жизненной игре оно, странствие – способ жить, а она, охота – возможность умереть. Красиво.

Надо сказать, что и эстетствовал в новом спектакле брутальный Жолдак тоже совершенно по-питерски. Это вам не «Тарас Бульба» с изнасилованными трупами, расчлененкой, роевой стихийной жизнью. В «Москве – Петушки» матерятся разнообразно и вкусно, как в питерской коммуналке, с похмелья блюют исключительно белейшим молоком, женщин обнимают только в повороте котильона, а огромные бутыли, определенно «с-под самогону», звучат музыкальнее морских раковин.

В общем, не только Венечка, но и вся остальная компания (не исключая бригадных работяг) не может из эстетических соображений ни пукнуть принародно, ни отлить публично. Самое крайнее – пошмакают семечками на пол, и то в нужном театральном ритме. Театрализованная поэма утончится до японских хокку, а Венечка к концу второго действия обрастет бородой, то ли как отшельник Лев Толстой, то ли как дзен-буддийский мудрец (вероятно, обретший нирвану в алкогольном забвении).

Доживших до третьего действия и пятого часа театральных безудержных фантазий режиссер Жолдак ознакомил, пожалуй, пока еще только с набросками финала своего спектакля: родничок младенчика пока не сросся, цепь сценически завершенных театральных миниатюр не «съединилась» в целое, хотя каждая хороша сама по себе. И простецкая любовная исповедь-импровизация коммунального ангела, и покаянный монолог (или проповедь?) то ли Венички, то ли самого Багдонаса, и архаически-красивая сцена убийства Венички-оленя, и античный сон о смерти, которую принесет ангел-любимая, нежно, будто играя, закроет глаза поэта, и тот самый подъем в небеса по «лестнице Иакова».

В общем, премьера случилась. Эманации великого и ужасного Андрия Жолдака выплеснулись в очередном опусе. И, конечно, спектакля через три–четыре новорожденная «Москва – Петушки» наберет силу и обретет форму. А все-таки чего-то тревожно недостает. Нет, не цитат, их постмодернистскому театру хватает с избытком. Не визуальных фантазий, их у Жолдака на пять режиссерских жизней хватит. А сострадания, что ли? Простой, пусть даже театральной любви к той самой потерянной душе, что в бутафорское небо поднимется, а на до боли родную Итаку так и не вернется...