Андрей Архангельский: Песня позвала с дороги

Текст рэп-композиции «Мерседес S666» родился на стыке двух мощных традиций: русского рока и рэп-культуры. Это еще раз подтверждает их тесную связь и преемственность в России.

Российский начальник в произведениях культуры все чаще предстает как воплощение потустороннего и иррационального зла – начальник-оборотень, начальник-демон, наполовину человек, наполовину зверь

Известный публицист Лен Карпинский писал в 1980-е годы, что в России народ делится не на три класса, как принято считать в соответствии с социологическими теориями, а на два: на класс начальников и тех, кому не повезло. Причем принципиальной разницы между маленьким начальником и большим нет. Зато между самими классами лежит огромная, почти непреодолимая культурная и мировоззренческая пропасть.

В произведениях русского рока это отчуждение отражено максимально полно: условный начальник здесь всегда существует вне, над, отдельно от людей («Товарищи в кабинетах заливают щеками стол»), где-то наверху, до них не докричаться («Эй, начальник!..»); они заняты решением собственных проблем («А начальник цеха не был здесь год, он на это забил», – БГ).

Противопоставление «мы – они, народ и начальники» в лучших образцах сознательно обостряется, доводится до схематизма: «Вы все между ложкой и ложью – а мы все между волком и вошью! (…) Вы для нас подковы ковали – мы большую цену платили. Вы снимали с дерева стружку – мы пускали корни по новой. (…) А наши беды вам и не снились. Наши думы вам не икнулись. Вы б наверняка подавились. А мы – да ничего, облизнулись! (Башлачев).

Причем природа начальства неисправима: «И я сам не люблю ярлыков, но симптомы болезни слишком известны... Пока он там наверху – он будет давить!» (Михаил Борзыкин – «Твой папа – фашист»).

Этот традиционный образ начальника, существующего в другом, параллельном мире, воспроизводит и автор композиции «Мерседес S666»: «Я персонаж другого плана, существо высшего порядка».

Заметим, однако, что образ начальника в русском роке за 20 лет пережил ряд трансформаций. В 1980-е он все же не лишен каких-то человеческих свойств, например нелепости, абсурдности: «Иван Кузьмич – ответственный работник. Он заслужил почетный геморрой» (Башлачев); порой он иронически-трагический («Иван Иванович умер!..» – Ю. Шевчук). Человеческое происхождение начальства косвенно подтверждалось и тем, что у них рождались дети: «Я видел генералов, они пьют и едят нашу смерть, их дети сходят с ума от того, что им нечего больше хотеть» (БГ), «…А те из них, кто подрос немного, лепят фильмы о счастливом быте, варят статьи о прямых дорогах…» (Шевчук – «Мальчики-мажоры»).

«Если ты встал на пути моего «Мерседеса» – при любом раскладе ты виновник дорожно-транспортного замеса» (фото: кадр телеканала «Вести»)

В 1990-х образ начальника в русском роке заметно усложняется – как и отношение к нему; оппозиция «мы – они» временно даже снимается: предлагается бороться не с начальником вовне, а с начальником в себе. Потому что условный «начальник» сидит в каждом: «Кто в нем летчик-пилот, кто в нем давит на педали? (…) На пилотах чадра, ты узнаешь их едва ли, но если честно сказать, те пилоты – мы с тобой» («Черный истребитель» – БГ).

1990-е – момент наиболее объективного восприятия родовых проблем общества. В текстах торжествует саморефлексия, критическое отношение к себе, популярна формула «какие мы – такое и начальство», сами, мол, виноваты: «Пастухи без особых хлопот над баранами ставят опыт. (…) Вечерами за шашлыками громко цокают языками, удивляясь на стадо с кручи: ох, живучи, ну и живучи» (Андрей Макаревич*). Власти даже можно посочувствовать: «Иногда проснешься в кресле президента и плачешь, сам не зная, как сюда попал» (БГ).

Однако во второй половине 2000-х образ начальника опять обособляется, отделяется от народа, отгораживается при помощи привычных атрибутов – кабинета и лимузина.

Автомобиль, как и прежде, – первый и явный знак принадлежности к властной элите («Раскройте рты, сорвите уборы, на папиных «Волгах» – мальчики-мажоры»), а также символ лицемерия: «Едет лимузин, снаружи бриллианты. Внутри такая скотобаза, что некуда сесть» (БГ). Сочетание же черного цвета и мигалки подспудно таит в себе угрозу: «Моя смерть ездит в черной машине с голубым огоньком» (БГ).

Примешивается и генетический страх перед казенными авто, выполнявшими когда-то карательные функции: «Черные фары у соседних ворот: люки, наручники, порванный рот» (Шевчук). Наконец, весь мир воспринимается как огромная пожирающая машина: «Я чувствую страх где-то внутри, я открываю рот, и я слышу свой крик: «Раздавит! Эта машина нас всех раздавит» (М. Борзыкин – «Политпесня»).

Так понятия машина, система – и властная элита становятся синонимами, сливаются в одно. Образ начальника дегуманизируется и обесчеловечивается. Российский начальник в произведениях культуры все чаще предстает как воплощение потустороннего и иррационального зла – этим мы обязаны в первую очередь произведениям Виктора Пелевина 2000-х. Начальник-оборотень, начальник-демон, наполовину человек, наполовину зверь: низкие человеческие качества обмениваются на сверхчеловеческие возможности. Отражение этой традиции «демонизации-дегуманизации» элиты мы видим и в песне «Мерседес S666»: «Обладаю умением изменять пространство и время – выходят из строя разом все камеры наблюдения».

Образ начальника стремительно теряет человеческий облик и превращается в чистую функцию, цель в себе. Фактически мы наблюдаем слияние начальника и машины в единое целое, в некий сверхснаряд, который уже начисто лишен рефлексии: «Мне не известны люди, чьи жизни важнее моих интересов, меня не парит, что там обо мне напишет пресса. Если ты встал на пути моего «Мерседеса» – при любом раскладе ты виновник дорожно-транспортного замеса».

Зато и конечная цель маршрута определяется автором песни гораздо более однозначно, чем в творчестве предшественников: «Мы опаздываем в ад, дорогу колеснице».

Кстати, символы Древнего Рима в песне: плебей, чернь, патриции, колесницы – вовсе не случайны: они призваны подчеркнуть разрыв между властной элитой и народом. Нынешняя элита настолько же далека от народа, как колесницы и прочие причуды римской жизни отстоят от нас во времени.

Наконец, примечателен еще один момент, сформулированный в начальных строках песни: отказ зла от внешней мишуры, атрибутики – ввиду усложнения его природы, а также ввиду его лучшей приспособляемости. Зло вопящее, бряцающее, одетое в доспехи или яркие одежды (например, зло ХХ века композитор Шнитке представлял в образе поп-певицы) – этот образ, по мнению автора песни, сегодня уже устарел. Это зло вчерашнего дня, старая версия – зло наших дней не нуждается в аксессуарах: «У меня нет ни кожистых крыльев, ни вампирских клыков. При занимаемой должности мне не сдались и даром. Настоящему демону клоуном быть не пристало. Оставим маскарады звездам тяжелого металла».

Остальным звездам оставим VIP-вечеринки.

* Признан(а) в РФ иностранным агентом