Андрей Архангельский: Битие и ничто

С какой-то кинематографичной изощренностью тут все сошлось: воображаемый рояль, тонкие руки и пальцы музыканта – и их хруст под ленивыми ударами действительности; это все происходит под аккомпанемент символических же бранных слов, включая «пи...р» (которое означает, конечно же, не столько сексуальную ориентацию, сколько невероятно низкий – с точки зрения избивающего – общественный статус избиваемого).

20 лет пропагандой культуры в силовых ведомствах никто не занимался. Группа «Любэ» и сериалы воспевали именно их брутальность и грубость, словно поощряя: да-вай за нас, да-вай за них

Такая степень агрессии по отношению к человеку искусства все-таки довольно удивительна. Как гласит армейская мудрость, солдат ребенка не обидит; музыкант, композитор в глазах общества – тот же ребенок: символ утонченности, человек нездешний, живущий в другом мире. Непонятно, но уважаемо. Как правило. В конце концов, музыкант – фраер: на рояле нам сыграет, и в него по возможности не нужно стрелять.

Фраза «никакой Нургалиев (то есть закон, власть) тебе не поможет» есть точно такое же символическое нарушение нормы. Она содержит демонстративный вызов обществу и противоречит даже элементарному здравому смыслу. О чем эта фраза, в сущности? «Да, мы в курсе, что к нам сейчас повышенное внимание со стороны общества. Нам на это наплевать. Мы будем отстаивать свое право на своеволие – даже если нас за это накажут».

Как написал блоггер atmoravi, «милиционер в этой печальной истории действует как рука коллективного подсознательного, как организм, уничтожающий аномальные для него клетки».

Это подсознательное – старый наш приятель: можно сказать, с 1917 года, когда вышла наружу классовая ненависть к пианинам и профессорам, и прочему хламу старого мира. Мария Розанова-Синявская считала Октябрьскую революцию в первую очередь культурной, а не социальной. Пианино в бывшей усадьбе надо было именно сломать, разбить эту бренчалку, сбросить с балкона. Клима Самгина в незаконченном романе Горького случайно убивают матросы, как следует из дошедших до нас набросков, в день приезда Ленина на Финляндский вокзал: пнули пару раз гниду очкастую и дальше пошли.

Такая степень агрессии по отношению к человеку искусства все-таки довольно удивительна (фото: uralcons.org)

Однако вскоре советская власть сама осознала культурную пропасть между рабочими, крестьянством и интеллигенцией как проблему: она-то лучше всех понимала, что разрыв этот мировоззренческий, ценностный, опасный. Поэтому и старалась этот разрыв уменьшить, сгладить. Селить оставшихся профессоров в специальные дома, давать им пайки и охрану. А их культуру использовать как амортизационную прокладку.

Отсюда – и повсеместная пропаганда высоких образцов; и навязывание, вдалбливание культуры: классика в школе, культпоходы в музеи и симфонии по радио; абонемент в филармонию в нагрузку, в профкоме. Заметим: это все ведь – именно «профессорская культура», культура по образцу сугубо дореволюционному. Прижилось, притерлось со временем, хотя и не без скрипа. «За роялем – сионист Пидоров… То есть, извините, пианист Сидоров!» – старинная советская шутка. «Откроем консерваторию, а на другом берегу пулемет, чтобы контра консервы не п...дила» – из анекдота.

Образ профессора-интеллигента – несколько карикатурный, но все-таки забавный, плюшевый – почти в каждом соцреалистическом фильме и каждой книге, почти на каждом агитплакате: пожилой, с бородкой, в левом верхнем углу. На панно в вестибюле метро. Держит в руках, как правило, соты с опытными образцами меда, огромный циркуль, рулон с секретным чертежом новой подводной лодки. Никому не отдаст, хотя и старенький. Старенький, но почти наш. Но и контроль, конечно, за ним нужен: все, что оставили «профессору» от прежних лет, – право на пенсне и на картавость, и на смешные слова вроде «милостивый государь». Таким образом, к носителям культуры тоже народ приучали: мол, от них тоже польза, хотя с виду и не скажешь.

Что было потом? Постепенное стирание граней между городом и деревней: в кино интеллигент 1970-х годов в исполнении Олега Басилашвили уже довольно народный, хотя и впадает в истерику, и с женщинами не может своими разобраться. Интеллигент постепенно становится своим, ну почти своим. Наконец, вершина единения, гибрид культурно-силового деятеля 1980-х, доживший и до наших дней: поет на праздничном концерте ко Дню милиции, умеет с ними выпить и посмеяться, они ему ксиву и грамоту почетную, а он им песню – рас-куд-ря-вый лес густо-ой.

А все же и от такой кондовой культуры была польза: композиторы и поэты в гостях у милиционеров, душа оттаивает от народной песни. Пишут о мужестве, но также воспевают и благородство. Часто слышим мы упреки от родных, тум-ту-дум. В художественном кино лейтенант милиции всегда интеллигентен в быту и с девушками стеснительный.

...За 20 прошедших лет пропагандой культуры в силовых ведомствах никто всерьез не занимался. Группа «Любэ» и сериалы воспевали именно их брутальность и грубость, словно бы поощряя: да-вай за нас, да-вай за них. Вот они и дают. Все правильно, так и нужно, для блага общества. В отсутствие какого бы то ни было контроля культурный разрыв между интеллигенцией и милицией опять достиг уровня примерно 1917 года: никакой прокладки, никакой амортизации, сплошное взаимное отчуждение и неприятие.

Идет такой профессор вечером с продуктами, без документов. Слегка навеселе. Думает проскользнуть. Не проскользнет.