Ольга Андреева Ольга Андреева Почему на месте большой литературы обнаружилась дыра

Отменив попечение культуры, мы передали ее в руки собственных идеологических и геополитических противников. Неудивительно, что к началу СВО на месте «большой» русской литературы обнаружилась зияющая дыра, из которой доносились проклятия.

0 комментариев
Геворг Мирзаян Геворг Мирзаян Вопрос о смертной казни должен решаться на холодную голову

На первый взгляд, аргументы противников возвращения смертной казни выглядят бледно по отношению к справедливой ярости в отношении террористов, расстрелявших мирных людей в «Крокусе».

10 комментариев
Глеб Простаков Глеб Простаков Запад судорожно ищет деньги на продолжение войны

Если Россия войну на Украине не проиграет, то она ее выиграет. Значит, впоследствии расплачиваться по счетам перед Москвой может уже не Евросоюз с его солидарной ответственностью, а каждая страна в отдельности и по совокупности неверных решений.

10 комментариев
12 марта 2009, 10:00 • Авторские колонки

Андрей Архангельский: Молчание о Пугачевой

Андрей Архангельский: Молчание о Пугачевой

Я не могу не признавать ее заслуг в прошлом, как не могу и не говорить о ее культе личности в последние 15 лет – с его бездарными восхвалениями, отсутствием самокритичности, монополией одного вкуса и одной эстетики.

Весьма ловко поступил один интернет-портал, который не стал употреблять обычных для прошлой недели и последних 15 лет словосочетаний «великая певица уходит», а просто поместил ее в один ряд с мировыми звездами по количеству проданных пластинок. То, что Пугачева продала столько же (официально) дисков, сколько, например, Мадонна или «Металлика», впечатляет и одновременно привносит элемент рационализма. ПО ЧЕМУ она выдающаяся певица? – ПО ТОМУ, сколько продала пластинок. То есть она выдающаяся по таким-то и таким-то критериям.

Пугачева точно так же, как и шестидесятники, не выдержала испытания свободой

Хотя, конечно, относиться к Пугачевой исключительно рационально или прагматично все же не получится. Так же, как нельзя относиться рационально к таким явлениям, как шестидесятники или, допустим, Горбачев. Самым главным дефицитом в СССР была свобода, и поэтому к тем, кто эту свободу вольно или невольно, сознательно или под влиянием обстоятельств, но по кусочку нам возвращал, мы обязаны, если мы не скоты, относиться, в любом случае, с благодарностью. Невзирая на то, что эти люди делали потом.

За это – за возвращенную свободу – мы должны быть им вовек благодарны: Пугачевой, шестидесятникам или Горбачеву. Это, если хотите, наш моральный долг перед ними: не было бы их – не было и нас, для которых понятие «свобода» – хоть бы даже и декларативно – есть нечто неотъемлемое, первичное, необходимое.

Помню, меня еще лет пять назад удивляло отношение к Пугачевой не ее потенциальной аудитории, а людей, скажем так, из совершенно другого лагеря: интеллигенции, писателей, эстетов. Вроде бы, по всему они не должны были ее любить – но, однако, они все словно соблюдали какой-то тайный договор о ненападении: ни одного ругательного слова в ее адрес.

За что они ей были так благодарны? Постепенно – по расспросам, по реакциям – я понял, что для тех, чья молодость пришлась на 1970-е годы, Пугачева была чуть ли не главным символом раскрепощенности, независимости, свободомыслия.

Это было парадоксальным открытием: для меня, родившегося в середине 1970-х, Пугачева-то была как раз, напротив, символом закрепощения, несвободы – несвободы, в первую очередь, эстетической. Для меня и моих сверстников Пугачева была – «пафос», тот же телевизионный официоз, только слегка припудренный. А уж воцарившаяся в 90-е годы эстрадная эстетика – с ее хрипотцой самоуверенного хамства, правилами хорошего тона а-ля привокзальное кафе, с ее псевдохристианской стилистикой «Рррадные! Любимыя маи! А типерь усе уместе!» – это все было, по моим представлениям, как раз прямым следствием, естественным развитием эстетики Пугачевой, ее порождением.

Мне стоило некоторого труда понять, что такое было для людей – Пугачева 1970-х.

Виктор Ерофеев писал, что герой русской литературы до середины ХХ века не имел физиологии: он не потел, не какал, не знал физической любви. Эта склонность к идеализации человека была и характерной чертой соцреализма: его герой также жил одними идеями и перевыполнением плана, а с девушками если на что и решался, то только целоваться в подъезде, а более – ни-ни. Советская эстрада 60-х в этом смысле была соцреализму верная сестра. Речь даже не о физиологии, а о проявлении, что называется, сильных чувств: страстности, радости обладания любимым, эгоизме любви. Ничего такого не могло быть в советской эстраде: максимум, на что были способны девушки в песнях, это молча страдать или стоять в сторонке, платочки в руках теребя. Пугачева пришла на эстраду именно с сильным чувством: она голосом умела ЭТО передать, и песни ее отдавались дрожью в паху слушателя, а не только в душе. Тут уже никто не сомневался, что это поется – именно о земной, о настоящей, о человеческой любви во всех смыслах сразу.

Относиться к Пугачевой исключительно рационально или прагматично все же не получится (фото: ИТАР-ТАСС)
Относиться к Пугачевой исключительно рационально или прагматично все же не получится (фото: ИТАР-ТАСС)

Что еще совершила Пугачева революционного? На мой взгляд, она разрушила жанровые перегородки в советской эстраде. Эстрада 60-х была в своем роде великий культурный концептуализм, где каждый кирпичик был частью общего плана. Здесь каждый исполнитель знал свой шесток. Зыкина, допустим, существовала только в рамках темы «Люблю тебя, Россия», Пьеха – в рамках «советскому человеку хорошо», Магомаев – в пределах «сыновней любви к Родине». И из всего этого складывалось общее тело оттепельной эстрады 60-х; с некоторой долей свободы, но все равно в рамках концепта – когда песня, идея, тема все же преобладала над исполнителем. Эта «чистота» жанра до сих пор умиляет в советской эстраде 60-х – и разрушила этот порядок именно Пугачева.

У Пугачевой ее «индивидуальность», манера были важнее, выпуклее любого жанра: ее самость, личность всегда были важнее песни. Исполнитель впервые стал в советской эстраде важнее, чем песня – в силу характера самой А. Б., наверное: она стала вносить эту индивидуальность во все, в любую песню, в каждый жест, размывая границы между жанрами.

Еще у Пугачевой не было в репертуаре «песен о Родине», что было внове. На самом деле, это, конечно, было отзвуком уже шагавшей по стране идеи «великого болта» – забивать на официоз, на лозунги, на идеологию – и торжества частной, личной, индивидуальной жизни. Пугачева была лишь одним из проявлений этого общественного тренда 70-х, который совпал с концом оттепели и последнего искреннего всплеска энтузиазма. Когда постепенно становилось не зазорным открыто бороться за тряпки, за бабки или за хорошую мебель, скажем, в квартире. В СССР в силу извращенности любых понятий это тоже, конечно, считалось одним из проявлений свободы, но одновременно стало и новой кабалой, добровольным ярмом. Это было началом победного шествия мещанства, накопительства как цели жизни, поклонения «лейблу», «товару из-за рубежа» – эти мечты, как мы видели, и были воплощены в жизнь подростками 1970-х в 1990-х и 2000-х годах.

Но тогда это было, повторим, безусловно, проявлением свободы – как и борьба за сильные чувства, за право любить кого и как хочешь. Пугачеву любили за смелость: за то, что она могла послать чиновника, за то, что у нее был дома белый рояль и домработница, за то, что она не боялась скандалов, за то, что хотела жить вот так – не скрываясь и в полную силу. Любить, кого хотела, и жить, с кем хотела. От этого поведения – на всю страну – захватывало дух.

И как не признать за Пугачевой этого примера свободы?.. Как не признать за ней тех миллионов порций свободы и веры, которые она раздавала людям? Невозможно не признать – и за это я тоже готов снять перед ней шляпу, хотя вряд ли она в этом нуждается.

Однако Пугачева – точно так же, как и многие, как, допустим, и шестидесятники, – не выдержала испытания свободой, когда та настала. И очень быстро проповедуемая ею свобода превратилась в несвободу для других.

Я имею в виду не тех конкретных исполнителей, которых она якобы куда-то «не пускала», – это все бездоказательно, на уровне слухов. Я и не собираюсь их множить, эти слухи. Потому что речь идет о несвободе, в первую очередь, эстетической: о монополии ЕЕ вкуса, ЕЕ манеры, ЕЕ слова на эстраде 90-х и даже начала 2000-х, которая нашла свое воплощение в десятках пугачевых поплоше. Причем в этом как бы нет даже прямой вины самой Пугачевой – это, так сказать, родовая травма нашего общества, в котором никогда естественным образом не рождается альтернативы, а всегда рождается монополия – одного стиля, одной манеры, одного тона. И это ОДНО клонируется, воспроизводится до тех пор, пока не доводится уже до полного абсурда. Взять хотя бы эти новогодние вечера по телевизору – по всем каналам, с одними и теми же композиторами, певцами, шутниками и, конечно же, во главе с Самой! – из года в год, одно и то же, в результате чего нормальный человек давно уже не включает телевизор.

Вся эстрада 90-х так или иначе повторяла Пугачеву – и естественно, что копии эти были смешны и нелепы, но нельзя отрицать того факта, что Пугачевой это льстило, и она тоже была уверена, что так и должно быть, что это правильно.

Эта эстетика ресторана, кабака – а как же иначе! – она оказалась тотальна и тоталитарна в не меньшей степени, чем славный цензурный комитет. Это был тоталитаризм безвкусия – и он неожиданно мощно стал вмешиваться в жизнь, своими завываниями никого не оставляя в покое. Я знаю, по крайней мере, одну причину этой убогости и однообразия: это нетребовательность эстрадных исполнителей к авторам текстов и музыки. Пугачева ведь когда закончилась как ТА Пугачева? – именно тогда, когда она стала САМА выбирать себе авторов текста и музыки и никто ей уже не мог помешать. Именно тогда ее песни и перестали запоминаться – потому что были написаны подобострастными бездарностями, которые ее окружали, как это обычно и бывает в свитах у королев. И никто не мог ей сказать: А. Б., ведь это – дурной вкус! Ведь это дурные стихи – не пойте их, никаких не пойте, если других нет – лучше вообще молчать! Но нет, она молчать не хотела.

Она, конечно, на фоне тогдашней эстрады выглядела профессором – и знала ей цену, этой тусовке, но ее, безусловно, устраивало это одновкусие: она ведь прекрасно знала, что в этой системе никто никогда не займет ее трон, потому что эта система ею в каком-то смысле порождена. Так она и стала чем-то вроде генерального секретаря Попсы.

Это случилось не с одной Пугачевой – ведь и шестидесятники тоже, придя к власти, тотчас же стали устраивать собственные культы личности – в своих театрах, редакциях, институтах, потворствуя славословиям в свой адрес. «Выпавшие из времени, утратившие связь с действительностью, обласканные властью, нередко превратившиеся в памятники самим себе, часто растерявшие все свои идеалы», они свободой воспользовались, увы, для того, чтобы с маниакальной страстью навязывать свои вкусы, сидеть на своих генеральных стульях до смерти – в результате не давая культуре развиваться, тормозя ее.

Вот и эстрада 90-х, копируя Пугачеву и не зная другого пути, под конец была уже неотличима друг от друга – и, естественно, эпоха «больших певиц» вскоре исчерпала себя в силу полной неубедительности.

…В результате наложения этих разнонаправленных эмоций, стремясь быть честным с самим собой, отдавая герою должное и оставаясь при этом критичным, как я могу отреагировать на уход Пугачевой со сцены? Только одним образом: молчать. Молчать о Пугачевой.

..............