Андрей Архангельский: Менеджер – за книгу!

Новый год и весь январь я провел в основном в Москве: от нечего делать наблюдал за людьми. Прислушивался к разговорам. То есть не мог не прислушиваться: вот они рядом сидят и говорят – в кафе, в транспорте, на улице. О пробках, об «Одноклассниках», об учебе, о деньгах, квартирах, о кризисе – хотя, кстати, о нем меньше всего: видимо, надоело.

Слушая все это, я постоянно ловил себя на мысли, что живу среди инопланетян – и ругал себя за эту снобистскую позу: ну, чего ты хочешь от людей, чем они тебе не угодили?

Я был бы полным идиотом, если бы раздражался на людей за «низкие» темы для разговоров: люди имеют право говорить о чем угодно, и именно демократия дает им такое право, и я искренне уважаю это право людей – говорить о чем угодно. За то и боролись.

Раздражают, следовательно, не темы повседневных разговоров – но что? Я постоянно спрашивал себя и пытался ответить максимально честно.

Наконец, я понял: раздражает ритм, тон, манера речи – то есть форма, а не содержание: по форме это не речь, а унифицированный обмен точками-тире, и именно нечеловеческое происхождение этих модуляций вызывает тревогу. Это автоматический обмен звуками и буквами, это речь стаканов и подстаканников – которые дребезжат во время езды. Это речь холодильников и стиральных машин. На этот фон невозможно опереться, он отдает нежизненностью и угнетает однообразием.

Речь этих людей подобна пластинке: она знает только один ритм, только одну скорость; когда пластинка доигрывает до конца, поворотный механизм срабатывает, и все повторяется заново – с теми же модуляциями, комментариями и ритмом. Поэтому такая речь бесконечна и неосмысленна: две или три пластинки могут обмениваться между собой только той информацией, которая на них записана, но этот механический обмен не способен производить чего-то нового. Она не рождает нового, эта речь. Одна не способна к оплодотворению другой речью – она бездетна, она непродуктивна.

Что это за манера речи, каково ее основное свойство? Это речь, прежде всего, не читающих и не привычных к чтению людей.

Это люди посткнижной культуры – посткнижного мышления, и речь их, соответственно, посткнижная: она безликая, безвольная, бесполая. Это речь человека, умеющего складывать буквы в слова, но не знакомого с чтением как процессом и этим процессом не преображенного.

Это случилось не сегодня, и не вчера – но только теперь оформилось в нечто самодовлеющее, закрепилось в качестве нормы уже во втором поколении. Таков стал общий дух – лишенный духа, так сказать.

Из массового сознания полутора-двух поколений исчезло представление о необходимом минимуме прочитанного. То, что когда-то выражалось фразой «это должен прочесть в своей жизни каждый человек». Тот набор книг, который раньше «давала» школьная программа и из которого складывался начальный культурный бэкграунд советского человека (Пушкин, Гоголь, Толстой, Достоевский, Чехов, Тургенев, прочие).

«Обязательный читательский минимум» – вещь более грандиозная, чем может показаться (фото: Стецовский Михаил/ВЗГЛЯД)

У нас над этим весело смеялись – мол, «советские люди учились жить по книгам, и потому они не готовы к жизни», – не догадываясь о том, что именно эта норма и гарантировала общий довольно высокий культурный и интеллектуальный уровень страны. У нас часто власть ставит себе в заслугу то, что распад СССР и переход к капитализму мы пережили без гражданской войны, без массовых жертв – забывая при этом, что грандиозные социальные перемены осуществлялись в стране с всеобщим средним образованием. В стране, где, условно говоря, каждый знал, что такое «Война и мир».

Подчеркиваю: знал, а не читал. Понятно, что и раньше мало кто читал, но хотя бы ЗНАЛИ, а в безбожной стране это знание – что есть нечто выше тебя, больше тебя, в данном случае, культура, – это знание было заменой религиозной этики. Нравственным императивом.

Фактически базовой культурной нормой в позднем СССР была литература ХIХ века – нашего Золотого века литературы. Это и была подлинная «советская культура» – а никак не соцреализм, который был еще более искусственным образованием, чем сам СССР. Точно так же, как высшим музыкальным стандартом в СССР была музыка Чайковского, а не, допустим, Соловьева-Седого или Шостаковича.

Мы и сегодня, сами того не замечая, живем, опираясь на культурную норму ХIХ века – но это лучше, чем ничего. Так называемая «средняя культура», «литература адаптации», о которой я писал (и которая вызвала закономерную критику чрезвычайно уважаемого мною философа Бориса Кагарлицкого*), понималась мною не как замена культуры, а как мостик для более щадящего возвращения полутора не читавших поколений к культуре большой, настоящей.

…«Обязательный читательский минимум» – вещь более грандиозная, чем может показаться.

Общие книги для чтения (литература ХIХ века) – это было то, что скрепляло разношерстную страну СССР в единое культурное целое, давало то странное ощущение общности, принадлежности к единой стране.

Общие книги – это была и наша подлинная коллективная мораль: единственная альтернатива искусственной и полуразложившейся морали коммунистической, в которую уже никто не верил. Именно благодаря этому обязательному «книжному минимуму» советское общество имело доступ к общечеловеческим гуманистическим ценностям и благодаря этому протянуло еще 20 лет после краха последних иллюзий, после последнего всплеска подлинного энтузиазма в 1960-е годы.

Не говоря уже о том, что общие книги – это был способ в художественной, небанальной форме передавать из поколения в поколение национальные ценности, что называется, код страны.

Наконец, это гуманитарное отягощение имело и сугубо практическую выгоду и смысл: оно не давало «прямых знаний», но в силу самого свойства литературы учило человека абстрактному, ассоциативному, нелинейному мышлению, развивало интуицию, научало различать нюансы и оттенки; приучало мыслить стратегически. Чем, например, всегда славилась русская наука – «художественное мышление», общекультурный, общегуманитарный подход к проблеме, способность видеть дальше и выше своей специальности.

Сегодняшний человек гордится узкоспециализированным знанием – и недооценивает важность «лишних» знаний, навыков. Такой человек читает только по двум причинам: чтобы приобрести знание или чтобы забыться (развлекательная литература). То есть в обоих случаях это прямой обмен затраченного времени на знания или удовольствия. Такой человек забывает, что чтение – это не только ЧТО, но и КАК: чтение – это процесс. Навыки мышления тренируются именно качеством чтения, «впечатлением от чтения» – то есть полным вовлечением в процесс не только рационального, но и эмоционального, не только физического, но и психического. Только чтение хорошей художественной литературы «включает» мозг человека полностью – вот в чем дело.

Стало быть, практическая выгода от чтения художественной литературы тоже есть – и она огромна; другое дело, что почувствовать результат невозможно сразу, и происходит это только при внимательном, «настоящем чтении». Но то, что качественный интеллектуальный скачок в человеке читающем происходит в 100 случаях из 100 – в этом нет сомнений.

Этот навык, привычка к хорошему чтению – своего рода амортизирующий и адаптирующий механизм, интеллектуальный допинг, универсальная подпорка для любого, подчеркнем – любого умственного труда.

Именно поэтому, призывая читать классику, я напираю не на этические аргументы – стать «настоящим человеком», «совестливым», «нравственным», «чище и лучше» (чтение никак не может гарантировать этого – точно так же, как и регулярное, механическое посещение храма не делает человека нравственнее), а говорю о выгоде сугубо практической. Чтение художественной литературы сделает вас более успешным и эффективным. Менеджер, прочитавший Толстого и Достоевского, эффективнее, чем менеджер, их не читавший, – вот что я утверждаю. Он гибче, выносливее, приспособляемее, он хитрее конкурента.

Это очень странный совет, но, тем не менее: кризис – лучшее время для чтения классики. Это выгодное инвестирование и совершенно бесплатное образование. По специальности, по специальности – вот увидите.

* Признан(а) в РФ иностранным агентом