Оксана Синявская Оксана Синявская Опыт 1990-х мешает разглядеть реальные процессы в экономике

Катастрофичность мышления, раздувающая любой риск до угрозы жизнеспособности, сама становится барьером – в том чтобы замечать возникающие риски, изучать их природу, причины возникновения, и угрозой – потому что мешает искать решения в неповторимых условиях сегодняшнего дня.

0 комментариев
Сергей Миркин Сергей Миркин Режим Зеленского только на терроре и держится

Все, что сейчас происходит на Украине, является следствием 2014 года и заложенных тогда жестоких и аморальных, проще говоря – террористических традиций.

0 комментариев
Ирина Алкснис Ирина Алкснис Предатели вынуждены старательно вылизывать сапоги новых хозяев

Реакция на трагедию в «Крокусе» показала, что у несистемной оппозиции, уехавшей из страны, за громкими словами о борьбе с тираническим государством и авторитарной властью скрывается ненависть к стране и ее народу.

6 комментариев
2 августа 2008, 11:06 • Авторские колонки

Виктор Топоров: In Memoriam. А. К. Славинская (1946–2008)

Виктор Топоров: In Memoriam. А. К. Славинская

Виктор Топоров: In Memoriam. А. К. Славинская (1946–2008)

В середине июля трагический случай унес жизнь Антонины Константиновны Славинской – одной из самых примечательных личностей литературно-театрального Петербурга.

Последние пятнадцать лет Славинская работала завотделом в журнале «Звезда». Несколько лет перед этим – редактором отдела прозы в перестроечной «Неве». А с 1977 по 1990 (и это были ее лучшие годы) – старшим редактором издательства «Художественная литература».

В «Худлите» она открыла отечественному читателю такие имена, как, например, Джон Фаулз и Герман Брох. Ее последней титульной редактурой стал роман Салмана Рушди «Дети полуночи», только что вторично удостоенный «Букера Букеров» (книга вышла несколько лет назад в «Лимбус Пресс»).

Славинская немало занималась художественным переводом и сама: она переводила с английского, немецкого, нидерландского и африкаанс. Два наиболее известных ее перевода – «Американская мечта» Нормана Мейлера и «Шпион, пришедший с холода» Джона Ле Карре – сделаны в соавторстве со мною. Мы также написали вдвоем одну поставленную на провинциальных подмостках пьесу.

В 1970–1980 Славинская принимала живое участие в театральных и отчасти кинематографических делах. Во многом именно ей обязан своим зарождением Интерьерный театр Николая Беляка (ее второго мужа).

У себя в издательстве она привлекла к сотрудничеству на правах книжных иллюстраторов целую плеяду блестящих театральных художников (тогда полуголодных), начиная с нашего общего друга Эмиля Капелюша, и помогла становлению многих известных переводчиков.

В нищей коммуналке, в которой она жила долгие годы (и в которой и погибла, заснув с сигаретой перед телевизором и практически сгорев заживо), Славинская держала интереснейший литературно-артистический салон; главной приманкой в нем было личное общение с хозяйкой дома, для многих не только важное, но и поучительное (и сплошь и рядом психотерапевтическое).

Буквально месяц назад, вспомнив тогдашние Тонины уроки, известный кинорежиссер Лидия Боброва пригласила ее редактором в свою новую ленту.

И это, скажу я, несколько забегая вперед, было само по себе удивительно, потому что последние десять лет Антонина Константиновна жила в творческом (а во многом и в личном) вакууме: ее вытесняли, выдавливали, забывали; даже в «Звезде», где ее зарплата после недавнего повышения составила аж шесть тысяч рублей в месяц, ее не более чем терпели – и наверняка присматривали более удобного кандидата на ее «завидное» место.

Пристроят теперь кого-нибудь своего, из родственников.

Ей было 62 года – по нынешним временам не старость.

Мы познакомились 1 сентября 1964 года, одновременно поступив на филфак ЛГУ и оказавшись в одной группе, и сразу же – на всю жизнь – подружились.

На вступительных экзаменах я набрал 18 баллов (тройка за сочинение!) при проходных 19 – и поступил только по квоте спорткафедры (кандидат в мастера, член юношеской сборной города по шахматам – это тогда ценилось). Золотая медалистка Тоня набрала 20 – и поступила не только без «блата», но и (как потом выяснилось) без репетиторов.

Производила она тогда впечатление генеральской дочери, какой, строго говоря, и была. По филфаку гулял (ложный) слух о том, что она доводится племянницей тогдашнему министру обороны – маршалу Малиновскому.

Ее отец, Константин Курочкин, закончил войну двадцатипятилетним полковником – и в том же звании четверть века спустя и умер. Карьерный рост затормозился из-за категорического отказа вступать в КПСС, но профессором Артиллерийской академии он всё равно стал (и даже вроде бы лучшим из них): его прикрывали армейские друзья, быстро ставшие генерал-майорами и генерал-лейтенантами.

Женат он был на ровеснице – медсестре из полевого госпиталя. Любил ее безумно. Свою единственную дочь тоже.

Жили они все в одном «генеральском» доме, а дети их (в основном сыновья) ходили в одну школу, славившуюся на весь Питер чуть ли не казарменной дисциплиной – скажем, девочкам там запрещалось не только краситься, но и носить капроновые чулки, так что «отрывались» детишки уже после уроков.

Эти генеральские сынки – школьные ухажеры – и зачастили теперь на филфак к сильно смахивающей внешне на Марлен Дитрих пепельной блондинке Тоне – но саму ее уже круто развернуло от «золотой молодежи» в сторону филфаковской интеллектуальной богемы, по преимуществу битнического толка, с сильными антисоветскими настроениями.

Получив «правильное» воспитание и «правильное» образование, прочитав «правильные» книги (начиная с обязательного тогда корпуса в два-три десятка собраний сочинений русской и зарубежной классики), она занялась теперь личной «опережающей модернизацией», начав с четырех томов довоенного Пруста прямо из библиотеки филфака и продолжив непременными Розановым, Шестовым и Бердяевым – уже из домашних собраний (чаще – родительских) новых поклонников.

За одного из них – Ефима Славинского (десятью годами старше нас) – Тоня и вышла замуж. Еврей, диссидент, босяк – даже для принципиально беспартийного полковника артиллерии это был уже перебор… Мы со Славой (как его все называли) принадлежали к разным субкультурам: я всё больше пил, а он в основном подкуривал.

Формально за это (а на деле – за непозволительно интенсивное общение с иностранцами) его и посадили, а Тоню (подобно мне, предпочитавшую алкоголь, но ухитрившуюся на следствии, защищая мужа, пропеть восторженный гимн «траве») – перевели на заочное отделение.

Да и то – мягкость наказания (и тот факт, что ей вообще дали возможность окончить университет) объяснялась своевременным заступничеством одного из генерал-лейтенантов (ректора Артиллерийской академии).

Славе дали четыре года, но уже через год с небольшим его перевели «на химию». Освободившись полностью, он решил эмигрировать. Осел в итоге в Англии – и долгие десятилетия работает в русской службе «Би-Би-Си».

У Тони тогда умирал от рака отец, любила она уже другого (тоже, впрочем, уехавшего), об эмиграции не хотела и думать. Фамилию первого мужа, однако, оставила на всю жизнь.

Смерть отца положила конец семейному благополучию. И Тоне, и ее матери пришлось задуматься о хлебе насущном. Славинская недолгое время преподавала немецкий язык всё в той же Артиллерийской академии, но ее от тамошней казенщины прямо-таки воротило.

Как-то, прогуливаясь по Литейному проспекту (славившемуся тогда как книжными, так и винными магазинами), мы с ней встретили Бродского. Я не был с ним знаком, а Тоня приятельствовала. Какое-то время мы прогуливались втроем (мы с ним, однако, так и не знакомясь формально, чтобы сохранить свободу в общении – как-никак, он был уже кумиром, а я, куда менее известный, – сыном его адвоката).

Тоня попросила Иосифа помочь ей устроиться в какой-нибудь гражданский вуз. Ну, не знаю, ответил он, у меня все вузовские знакомые уровня завкафедрой…

«О господи, какой пижон!» – подумал я. И, кстати, зря: всего через пару лет у меня самого остались в вузах только такие знакомые, так что Бродский не спижонил, не козырнул перед красивой дамой и передо мной, ее спутником, а сказал чистую правду.

Ее последней титульной редактурой стал роман Салмана Рушди «Дети полуночи» (фото: limbuspress.ru)
Ее последней титульной редактурой стал роман Салмана Рушди «Дети полуночи» (фото: limbuspress.ru)

Другое дело, что мне до сих пор непонятна логика этого высказывания. Как раз такие связи и позволяют успешно похлопотать о преподавательской ставке или как минимум о полуторной «почасовке» для «своего человечка».

А Тоня тогда устроилась (без посторонней помощи) в Холодильный институт.

В середине 1970-х из питерской «Художественной литературы» триумфально выжили одного из редакторов – старого (пятидесятилетнего) бездарного и сумасшедшего поэта-переводчика – и по какой-то прихотливой логике решили взять на его место опять-таки поэта-переводчика, только молодого, талантливого и адекватного.

То есть меня.

Но я, уйдя с последнего места службы в 1972 году, демонстративно порвал трудовую книжку: больше я не буду работать никогда! (А когда в 2000 году изменил этому слову, трудовую книжку мне выписали новую.) И, получив чрезвычайно лестное по тем временам предложение, отказался.

Но порекомендовал, а главное, убедил взять вместо себя Тоню.

Оставалось только уговорить ее саму.

Став редактором, внушал я ей, ты сразу же почувствуешь себя как бы членом-корреспондентом Академии наук, потому что кандидаты с докторами (включая наших с тобой общих университетских учителей), не говоря уж о рядовых членах и даже секретарях Союза писателей, примутся перед тобой заискивать, а членкоры начнут разговаривать на равных, и только полные академики сохранят при встречах с тобой тон некоторого превосходства.

Я приводил, конечно же, и другие доводы: ты, твердил я, поможешь общему делу, ты пробьешь важные книги, ты откроешь новые имена и реабилитируешь запрещенные…

И всё это с годами в той или иной мере и впрямь сбылось – в первую очередь благодаря подвижнической деятельности и редакторскому таланту самой Антонины Константиновны, – но только обещание условного вступления в ареопаг членкоров сбылось сразу же и на все сто процентов. В конце концов, на весь пятимиллионный город было всего семь издательских должностей такого ранга – и, став старшим редактором «Худлита», Славинская вошла в число избранных.

Колебалась Тоня главным образом из-за полного отсутствия у нее издательского опыта, но я не сомневался в том, что она справится.

Так оно, конечно, и вышло.

С моим другом юности Беляком они сошлись где-то годами тремя раньше – и театральные дела долгое время значили для нее не меньше, чем литературные. Тоня родила ему сына Андрея, сразу же после чего они фактически расстались (а Колины театральные друзья остались после разрыва и развода скорее при Тоне).

Имелась у нас еще общая филологическая компания: К. М. Азадовский, С. С. Гречишкин, А. А. Долинин, А. В. Лавров, Г. А. Левинтон, Т. В. Черниговская… Вот из этой-то среды Тоню и начали выдавливать первой; вернее, в этой среде начался процесс постепенного выдавливания ее отовсюду – сначала как красивой свободной женщины (каких лучше в семейные дома не приглашать), потом как человека независимых взглядов и высказываний и, наконец, как идейного врага; но не в последнюю очередь как ближайшего друга и единомышленницу этого негодяя Топорова…

Со мной всегда было страшновато (в том числе и связываться); отыгрывались (когда исподволь, когда в открытую) на Славинской…

Особенно это обострилось в «Звезде», куда ее, увы, привел тоже я.

Наши приятели по прошлой жизни – здешние соредакторы – у нас на глазах стремительно превращались в либерастов самого дурного – и пародийного – свойства. И, разумеется, не терпели возражений и пререканий. Пресловутый принцип «Я начальник, ты дурак!» почему-то особенно незыблем именно в либеральной по самоощущению среде.

В пародию превращался и сам журнал, в котором ей по-прежнему приходилось работать.

Несколько лет назад умер завотделом прозы Михаил Панин – мощный с виду (и чрезвычайно робкий в душе) хороший дядька и прекрасный прозаик – единственный человек в редакции, с которым она дружила. Платили в «Звезде» копейки, а пили ежевечерне; меж тем, врачи уже запретили ей пить, хотя она всё равно, конечно, пила.

И, вместе с тем, «Звезда» в некотором смысле стала для Славинской вторым домом – просто потому, что ничего другого у нее уже не осталось

Ее третий брак (муж был пятнадцатью годами моложе) закончился, как и два предыдущих, разрывом. Какую бы то ни было личную жизнь эта прекрасно сохранившаяся и всё еще весьма эффектная женщина резко прекратила лет десять назад. Бытовые несчастья различной степени тяжести начали обрушиваться на нее одно за другим.

Долго и мучительно «отмазывала» она от армии единственного сына. Долго и страшно болела на руках у Тони – и в восемьдесят с лишним лет покончила с собой ее мать. Денег не было, заказной работы тоже. В коммуналке, три комнаты в которой образовались после многочисленных семейных разменов «с ухудшением», Славинскую терроризировали соседи, в частности, запрещая ей курить.

Ну да, впрочем. Не курила бы в кресле у телевизора…

В последние годы мы практически не виделись; лишь подолгу разговаривали по телефону; хотя от моего дома на Чехова до ее Кирочной меньше километра.

Это был наш общий выбор: мы знали, что, встретившись, непременно будем пить, как пили тридцать пять лет до того, – а пить ей было уже нельзя. И по медицинским показателям, и по коммуникативным: когда-то Тоня славилась умением вести психотерапевтический (для собеседника) разговор именно в подпитии; но теперь не держала уже и ста грамм.

А хоронили ее в закрытом гробу…

Ну и, конечно, «Звезда»… Тоня не могла не говорить о ней – а я не мог не отвечать ей. И мои ответы доводили ее до слез именно в силу своей – ясной нам обоим – справедливости.

Блестящие способности, прежде всего, редактора и, не в последнюю очередь, психолога, полная их реализация – ни в том, ни в другом А. К. Славинской не откажешь. И чудовищная невостребованность (чтобы не сказать – изгойство), и непризнанность, и совершенно невероятная неоцененность – личная, профессиональная, корпоративная…

И страшная нелепая смерть.

В молодости мы с Тоней зачитывались Фолкнером, воспринимая его не просто как прекрасного писателя, но и как персонального (для нас обоих) учителя жизни. Помню, как поразил нас один пассаж из «Особняка»:

«Старик (небесный), Он только наказывает, а шуток Он не шутит».

Чем дольше живу, тем сильнее убеждаюсь в том, что с фолкнеровской теодицеей что-то не так.

..............