Виктор Топоров: Но так глубоко не думают

Попробуем увязать оба эти факта (и не только их) воедино.

Сидни Люмет (1924 г.р.) – классик американского и всемирного кинематографа. «Двенадцать разгневанных мужчин» (1957) смотрятся сегодня ничуть не с меньшим волнением, чем полвека назад.

Удостоверяю как очевидец: фильм этот почему-то попал в советский прокат в конце 1950-х, и я видел его подростком.

Люмет - автор великого множества лент, сохраняющий превосходную форму и сегодня, в весьма почтенном возрасте. О чем свидетельствуют, в частности, «Игры дьявола» (2007) – трагический фильм, ничуть (и ни в одном отношении) не уступающий, на мой взгляд, оскароносной картине братьев Коэнов «Старикам тут не место».

Но прославили режиссера – раз и навсегда – «Двенадцать разгневанных мужчин».

Забудьте о демократии – она и вас, и всю страну погубит, - вот что провозгласил фильмом «12» его создатель

Никита Михалков выпустил свой римейк «12» (хотя сам он отрицает, что это римейк) ровно полвека спустя.
И произвел фурор.

Сравнивать «12» с «Двенадцатью…» бессмысленно. И столь же бессмысленно рассуждать о художественных достоинствах михалковского фильма, в котором полно логических неувязок, а замечательные актеры, включая самого Никиту Сергеевича, играют на уровне скверного «капустника».

Перед нами прямое и чрезвычайно прямолинейное публицистическое высказывание, смысл которого и потряс (а вместе с тем, и расколол) общество.

Забудьте о демократии – она и вас, и всю страну погубит, - вот что провозгласил фильмом «12» его создатель. Погубит, как погубила бы воля (то есть освобождение из-под стражи) того самого чеченского мальчика. В тюрьме ему (и вам!) безопаснее!

А если уж не в тюрьме, то под плотной перманентной опекой «бывшего офицера» (из тех, которые бывшими не бывают), нехотя выдающего себя за художника, - то есть, опять-таки, в «темнице народов».

Форма суда присяжных (причем не современного российского, а американского, в котором от коллегии требуется единогласный вердикт) в фильме Михалкова заведомо условна, а потому и мертва.

Михалковские мужчины (и женщины) разгневаны, скорее не по Люмету, а по Эльдару Рязанову.

Члены гаражного кооператива, в конце концов осознающие, что и гаражи-то им – в отсутствие «сильной руки» - не распределить по устраивающей всех (и вроде бы всеми желанной) справедливости.

А «сильная рука» - она, знаете ли, справедлива по определению.

В великом фильме Люмета присяжные - тоже метафора, однако, метафора живая. Это настоящий суд – и, вместе с тем, настоящий срез американского общества. Потому что и суд присяжных в Америке настоящий.

В отличие, увы, от нашего, представляющего собой сплошное недоразумение .

Объявлено о переименовании площади Декабристов в Сенатскую (фото: ИТАР-ТАСС)

И едва ли не каждым своим решением (вспомним «новгородское» дело, вспомним оправдание Квачкова, не забудем и о скандалах, связанных с присяжными, по делу Френкеля) раскалывающего общество (именно что как михалковская лента) вместо того, чтобы его – как положено подлинному суду присяжных - сплачивать.

Причина этой «ненастоящести» отечественного суда присяжных не в отсутствии традиции (была в царской России такая традиция) и не в недоразвитости гражданского общества, и не в коррумпированности судебной системы, хотя на практике, разумеется, имеет место и то, и другое, и третье.

Причина в том, что, скопировав (с изменениями) западный институт суда присяжных, мы почему-то провели его по разряду либеральных ценностей, тогда как он, напротив, представляет собой явление антилиберальное (исторически – долиберальное, а сейчас – атавистически контрлиберальное).

Наши либералы неизменно ратуют и за суд присяжных, и за отмену смертной казни «в одном пакете», доказывая тем самым свою феноменальную ограниченность.

Потому что суд присяжных и смертная казнь связаны неразрывно.

Истинный и единственный смысл суда присяжных в том, что государство не имеет права убивать (казнить) своих подданных. Эту прискорбную необходимость, когда она возникает, берет на себя общество.

Суд присяжных – это единственный общественный институт, имеющий право, вынеся вердикт «Виновен и не заслуживает снисхождения», постановить тем самым от имени всего общества (но не государства): «Этому человеку нет места среди живущих!».

Даже среди томящихся за решеткой.

И, вместе с тем, это единственная причина, по которой сам институт суда присяжных существует. Во всех остальных смыслах профессиональная юриспруденция (пусть подчас и коррумпированная, пусть и с сильным обвинительным уклоном) куда компетентнее.

Напомню, что суду присяжных подлежат только лица, обвиняемые в тягчайших преступлениях (за которые по закону предусмотрена, в том числе, и смертная казнь) и категорически отрицающие собственную вину.

Вердикт коллегии присяжных означает для них в большинстве случаев или электрический стул, или мгновенное освобождение из-под стражи.

В тех штатах Америки, где не отменена смертная казнь, любой тамошний Чикатило может гарантированно избежать ее, признавшись в содеянном и тем самым избежав суда присяжных.

Пожизненное заключение он получит (два пожизненных, три пожизненных – в американской судебной практике бывает и такое), но судья ни за что не сможет вынести ему смертный приговор, потому что такое решение не будет подкреплено вердиктом гражданского общества (в лице коллегии присяжных).

Таким образом, в Америке признание действительно смягчает наказание (своевременное – то есть еще до суда – признание), тогда как у нас эта юридическая норма сплошь и рядом оборачивается собственной противоположностью.

С другой стороны, и сами присяжные, осознавая, что решают вопрос не о свободе или тюрьме, а о жизни или смерти, подходят к своей гражданской миссии с особой ответственностью и почти не принимают заведомо хулиганских протестных решений (хотя порой бывает и такое).

Любопытно, что логика неразрывной связи между институтами суда присяжных и смертной казни была поначалу ведома и отечественному законодателю.

Напомню, что в нашей стране был введен мораторий на смертную казнь (и на вынесение смертных приговоров) до тех пор, пока суд присяжных не будет сформирован в каждом из субъектов федерации. То есть предполагалось вынесение смертных приговоров только на основе обвинительного вердикта присяжных – и это было, по меньшей мере, разумно.

Однако в дальнейшем возобладал либеральный энтузиазм: подавай нам и суд присяжных, и отмену смертной казни «в одном флаконе» !

И, соответственно, отечественный суд присяжных стал позорищем. Или, если угодно, посмешищем.

В этой статье я не высказываю собственного отношения ни к суду присяжных, ни к смертной казни (любая из этих тем требовала бы куда более развернутой аргументации). Я обращаю внимание на неразрывную связь этих институтов именно что с либеральной точки зрения.

Но не с точки зрения либерал-идиотов, воистину не ведающих, что творят.

И тут мы возвращаемся к переименованию площади Декабристов в Сенатскую.

Понятно, зачем это делается: польстить судьям Конституционного суда, перебирающимся в Петербург с откровенной неохотой.

Одновременно с изменением названия площади переименовывают, кстати, и две станции метро – «Улицу Дыбенко» и «Проспект Большевиков» (сохраняя, впрочем, названия за самими улицами).

Чем не угодили абстрактные «большевики» и вполне конкретный Дыбенко - понятно. Но чем, спрашивается, не потрафили нынешним «переименователям» декабристы, входящие, казалось бы, в корневой каталог отечественной истории и культуры?

Объяснения предлагаются откровенно анекдотического свойства. Оказывается, всё дело в Пушкине! Это же он дерзко сказал Государю Императору: «Будь я тогда в городе, непременно оказался бы с друзьями на Сенатской».

Ну, а уж если Пушкин назвал площадь Сенатской, то так тому и быть!

Отдельный вопрос: а зачем отправился бы Пушкин вместе со своими друзьями на Сенатскую? И кем, собственно, были эти друзья – уж не декабристами ли?
И чем, собственно, знаменита сама площадь?
Но так глубоко не думают.

Как и в случае с судом присяжных.
У нас как-то вообще не принято думать глубоко.
Да и просто думать.