Андрей Архангельский: День беды

Да и в самой программе запустят репортаж: «…о том, как спустя 60 лет искали и нашли солдата 41-го года» – во Франции, где соседи зовут его Жан, – или же, напротив, увы, в братской могиле под Псковом. И в этот раз будет такой репортаж, вот посмотрите.

А, в сущности – неловко, суетливо всё это делается, печальные даты не принято отмечать. Только разве – круглые печальные даты. Но все равно – скороговоркой; на следующий день уже всё пусто.

Как будто общий сговор какой-то, табу вокруг 41-го года, вокруг самой этой темы до сих пор.

У нас громогласно воспевали героизм оборон – Сталинграда, Ленинграда, Севастополя, Москвы. Писали и снимали о Курской дуге, об освобождении Европы. В массовом сознании советском (потому что, по общему мнению, в постсоветском сознании вообще никаких зацепок нет) – есть хоть что-то, хоть опорные слова: Прохоровка, Мамаев курган…

Это было мужество при абсолютном хаосе и грандиозных ошибках руководства – но тем оно почетнее

Сорок же первый год – полный пробел. Не говоря уже о первых днях, неделях и месяцах.

Они в массовом сознании остаются каким-то расплывчатым пятном – каким-то общим ужасом, не называемым по имени; причем это табу не на государственном даже уровне, отнюдь: выбор вполне народный. Просто никто не знает, как и для чего сегодня говорить об этом.

Между тем, в эти дни и месяцы главное-то и случилось: народ – этот ужасный и великий русский народ – совершил общее, неописуемое движение душ и сердец, миллионно вдохнул – и не выдыхал уже до победы. Народ в эти дни совершал коллективный и в то же время индивидуальный выбор, который совпал с государственным.

Наконец, выбор этот – воевать – был сделан по своей воле, а не из-под палки – иначе мы бы тут с вами не сидели и не писали колонки.

Как этот выбор ему, народу, дался и в каких словах это формулировалось в миллионах головах – причем, может всего за день или два до смерти, – мы до сих пор не знаем.

Но мы знаем: для того, чтобы воевать, нужна очень сильная мотивация. Ею после 41-го стала месть за убитых родных и близких – но в первые месяцы о зверствах фашистов мало что знали. Узнавали позже – когда прочухалась наша пропаганда. А в 41-м в том же Киеве, по рассказам, даже в сентябре 41-го ничего не знали ни про варшавское, ни про краковское гетто – ведь Сталин еще в 1939 году запретил об этом писать. И поэтому киевляне помнили только, еще по Первой мировой, что немцы – «народ цивилизованный и аккуратный».

Благодаря их «аккуратности» про Бабий Яр в СССР узнали тоже не сразу, только спустя два года.

Словом, никакого «личного счета» к фашистам в начале войны не было. К тому же пропаганда наша твердила перед войной, что немецкий солдат – такой же рабочий и крестьянин, и классовое сознание не позволит ему стрелять в «своих братьев».

Да, конечно: несмотря ни на что, советское сознание было милитаризовано, готовились к войне морально. Но всё равно – это очень важно понять – за что умирали в эти первые дни и недели приграничных сражений?

За родную землю?.. Да вспомним хотя бы, что треть приграничной территории стала «родиной» только год-два года назад. А до того была – чужая земля. Панская Польша.

За Сталина?.. Дети раскулаченных, дети сосланных, в ГУЛАГе погибших? Миллионы, иными словами? И не забудьте, что в пограничных округах в 41-м проходили срочную службу уже и те, кто еще год-два назад были гражданами других государств: той же Польши, прибалтийских стран.

За советскую власть? – видя, как разваливается то, что скреплялось железной рукой почти 25 лет, – за считанные дни? Видя брошенную тысячами технику по обочинам дорог – которая в бой так и не вступила? Видя, как ответработники и особисты бегут первыми, спасая свое барахло, вплоть до фикусов (почитайте вполне официальные воспоминания генерала Болдина, воевавшего в 41-м под Белостоком (И. В. Болдин, «Страницы жизни», М., «Воениздат», 1961 г.)?

Нет.

Но и не случайно они умирали.

Памятник неизвестному солдату (фото: ИТАР-ТАСС)

Они умирали инстинктивно – потому что это то единственное, может быть, что передается в России по наследству, из поколения в поколение – привычка умирать на войне. Понятно, что называется это – «за родину», – но таких громких слов народ не знает и оперирует понятиями привычными, земными – «правильно», «принято», «чтобы не стыдно было». Словом «прилично», наконец. И это великий и, может быть, главный русский инстинкт – когда умирать в бою считается «приличнее», чем не умирать.

Вот какой это был выбор. Вот какая мотивация. Ничего общего с советской властью эта мотивация не имела – тут другие инстинкты работали.

Слово «забавно» здесь неуместно – но этот выбор сделали и жители тогдашних союзных республик – и падали вперемешку в землю 41-го года; и казахи, и грузины, и украинцы, и таджики, и латыши с эстонцами. Ну да, ну да – не все… Однако же, большинство – иначе, повторяю, мы бы с вами здесь не сидели. И паспортов тогда у них не спрашивали – они и говорить-то по-русски толком не умели – но, однако же, умирали.

Хорошо бы вспомнить об этом сегодня, когда вы шпыняете очередного таджика на ваших стройках или заочно поносите «черных» – что их деды (ударение, конечно же, на первом слоге) – умирали в 41-м точно так же, как и ваши. Одно напоминание об этом, один этот аргумент в качестве пропаганды интернационализма в России 2000-х – что мы вместе умирали в 41-м – и не было бы никаких скинхедов. Что-что, а смерть на войне они уважают.

И те, кто отвечал за пропаганду в России 2000-х, и кто этого не сделал, хотя мог, – я не знаю их имен, но почти уверен: их предки в июне 41-го воевали в «прифронтовом Ташкенте», как горько шутили в войну. Приближали победу, где могли.

Я заинтересовался историей начала войны еще в детстве – это совпало с началом «перестройки», когда рухнули мифы о «внезапности», и о «неравных силах», и о «винтовке на двоих». Трагедия 41-го года именно еще и в том, что мы трех- и четырехкратно превосходили врага в живой силе и технике. Наберите в поисковике, загляните на интернет-форумы – об этом спорят до сих пор, почему огромная махина – полторы тысячи советских танков Западного фронта, включая лучшие в мире Т–34 и КВ – не смогла существенно повлиять на исход приграничного сражения. Есть ряд современных версий на этот счет, по именам исследователей: «по Мельтюхову», причина – в трагическом совпадении одновременно трех-четырех факторов; «по Солонину» – от отсутствия «менеждемента», современным языком выражаясь – воюют ведь не танки и самолеты, а танкисты и летчики, у которых не было ни умений, ни той самой «мотивации»…

Чем больше ты узнаешь о трагедии 41-го, тем более неописуемой она кажется – но в человеческом отношении это была, несомненно, именно высокая трагедия. И к этому так и надо относиться – и тут, боюсь, новыми Шекспирами и Толстыми даже не обойдешься, тут вселенские какие-то усилия надо предпринимать.

Это было мужество обреченных, неупомянутых, вычеркнутых из списков – и это вдвойне почетно. Смерть летом 41-го – это был акт почти мистический, экзистенциальный. Они, погибшие в 41-м, словно бы понимали, что их смерть – это та обязательная жертва, которая должна быть принесена сразу, по праву истории. Им «нужно» было погибнуть первыми – причем, как правило, без всякой даже стратегической выгоды – потому что так распорядилась судьба или как там это еще называется.

Это было мужество при абсолютном хаосе и грандиозных ошибках руководства – но тем оно почетнее. Они расплатились своими смертями, разом – за 37-й и прочие ужасы собственной страны.

Это было мужество, наконец, – в отсутствие другого выбора. Многие из них даже не успели понять, осмыслить – что произошло.

Но это не отменяет мужества.

И этот день беды – 22 июня 1941 года – он, как ни странно, имеет в себе больше человеческого, живого звучания, чем День Победы – заставленный тысячами общих слов и заштампованный чиновниками; давно поставленный на службу государству. Победа, как известно, достается начальству, а поражение – рядовым; зато оно и личнее, так сказать, и чище, никто не помешает хотя бы переживать это самостоятельно, а не формально, вешая ленточки. Наша общая беда имеет более пронзительное воздействие на живущих ныне – и патриотизм, если на то пошло, воспитывает подлинный, а не трафаретный. Трагедия вызывает более искренний отклик.

…Руководитель поискового отряда «Батьковщина» (Минск) Александр Дударенок уже многие годы собирает свидетельства о последних июньских боях в Белоруссии: «… 30 июня был завершен разгром наших войск в районе Клепачи и Озерница. Очень много наших солдат было взято в плен – колонны достигали 10 км в длину. Очень много повесилось в лесу Козлинка (100 м южнее Клепачи)».

Это случилось в ночь с 29 на 30 июня – когда кольцо окружения замкнулось. Местные жители вспоминают, что поутру лес представлял ужасное зрелище: на деревьях, на разном расстоянии от земли, висели люди, десятками – в большинстве это были командиры и комиссары РККА, которые не пожелали сдаваться в плен. Первые дни войны вообще отличались не только общим хаосом и растерянностью, но и каким-то невероятным человеческим максимализмом: потрясение, а также чувство собственной вины за происшедшее были настолько сильными, что люди не видели для себя другого выхода.

Другие пытались прорваться из слонимского котла. Вот как это описывает бывший немецкий офицер Пауль Карелл («Барбароса: от Бреста до Москвы». 1963):

«…В 2-х километрах от городка Зельва русских скопилось столько, что яблоку негде упасть. Происходившее потом и вовсе показалось немецким пехотинцам кошмаром. Советские солдаты перешли в атаку широким фронтом, двигаясь цепями, да так, что конца этим цепям не видно – два, три ряда один за другим. «Они что, с ума все посходили?» – задавали себе вопрос наши пулеметчики. Растерянно смотрели они на этих, надвигающихся на них серой стеной, людей в форме. Стена эта ощеривалась длинными примкнутыми штыками. (…) Неистово крича «ура», она надвигается всё ближе и ближе. Слышится команда «Огонь!» Первая шеренга содрогнулась, падает, на нее валятся идущие сзади. Третья цепь отпрянула. Бескрайнее поле покрывается коричневыми холмиками. Но вечером они снова здесь…

…Под пулеметным огнем кавалерийская атака русских тоже захлебнулась. Страшнее никто ничего не видел. Ржанье лошадей. Нет, это не ржанье – лошади кричат, кричат от боли рвущейся на куски плоти. Падают, давя, сбивая с ног друг друга, усаживаются на прошитые пулеметами зады, судорожно молотя воздух передними копытами. Никто не смог прорвать оборону…»

Здесь под конец просится какая-то хлесткая журналистская фраза, вывод – но как-то всё меленько в сравнении с этим; помолчим…