Андрей Архангельский: Язык идиота

Только начни говорить самостоятельно – всё остальное подтянется само собой

От писателя Андрея Синявского (в отличие от его литературной маски Абрама Терца) сегодня в России осталась одна фраза – о «стилистических разногласиях с советской властью».

Эта фраза сослужила в итоге – не автору, конечно, а нам – плохую службу: вначале она вытеснила из массового сознания самого Синявского, а затем – от частого и неумного повторения – заслонила от нас и сам смысл сказанного.

У нас ее понимают как выпад против советской власти, как пощечину советской государственной машине подавления, которая в 1965 году еще была несовершенна и орудовала топором, а не пинцетом.

Не старайся сознательно писать по-умному или по-красивому (литературное изящество – это ведь тоже тюрьма, только филологическая)

Между тем фраза эта означает неизбежность разногласий между языком индивидуальным и коллективным при любом режиме – не только советском.

Она – о том, что конфликт с властью, обществом, культурой и даже соседом по лестничной клетке неизбежен и предопределен, как только ты открываешь рот, начинаешь говорить самостоятельно.

Именно язык обрекает человека на конфликт с миром.

Но тот же язык, а точнее, неповторимый стиль речи, письма (что и является предметом стилистики), который порождает разногласия, неврозы, страдания и вообще мешает жить, – он же является и самым простым способом выйти на свободу: стать независимым от власти, толпы, выйти за пределы бессмыслия.

Синявскому, дожившему до «перестройки», трудно было представить, что его советы окажутся актуальными для будущих поколений – то есть для нас.

Потому что сегодня за инакомыслие не сажают, а стараются убить его в человеке сразу, на корню – еще на этапе зачатия, созревания плода, максимум – лет с двух-трех.

Мамашка качает коляску с ребенком; и вот ребенок только начинает распознавать звуки – а в него уже вкатываются эти ублюдочные московские «Ларис, скок там по метражу, пропейте курс чего-нибудь, пака-пака, услышимся, отзвони мне, отпишись, бла-бла-бла» – все эти г...слова из мобильного телефона мамаши. Услышать сегодня иные – даже не слова, а ритм речи – шансов у ребенка немного. В общем, спасибо тебе, мамаша! Качай дальше!

Инакомыслие – учил Синявский – это в первую очередь инакоговорение, инакоязык.

Не старайся сознательно писать по-умному или по-красивому (литературное изящество – это ведь тоже тюрьма, только филологическая).

Главное – думай и пиши по-своему. Чем неправильнее твой язык, слог, речь – с общей точки зрения, – тем скорее ты вывалишься за борт общепринятого.

Сегодня на журналиста, который настаивает на индивидуальной манере письма, в большинстве редакций смотрят как на идиота. В одном известном либеральном журнале с иностранным названием сидит, говорят, специальный человек, который все статьи переписывает сам – чтобы у читателя создавалось ощущение, что журнал написан одним человеком. Этот глупый человек не догадывается, что тем самым он изгоняет из текстов и смыслы, и суть – потому что язык так странно устроен, что он сам порождает смыслы и сам является сутью.

Смысл и стиль неотделимы – одно порождает другое: думаешь не ты сам, а язык за тебя думает – когда пишешь.

На борьбу за право на собственный язык, стиль, манеру в любой области – в науке, в искусстве, в журналистике – порой уходят годы, и борьба эта будет казаться ничтожной и глупой – ну глупо же ссориться из-за запятой или восклицательного знака! Но уж если ты отстоял право писать и говорить по-своему, все остальные права – на интеллект, чувство, собственную мысль и высказывание – тебе отдадут уже почти без боя. Точнее, они сами собой придут – вслед за языком. Потому что чем сложнее язык стилистически, тем больше в нем заложено свободы – свободы смыслов, чувств, ассоциаций.

Собственный язык – это самый простой путь на свободу. Говоришь по-другому – стало быть, и мыслишь по-другому.

И видишь по-другому.

И чувствуешь. А потом начинаешь видеть и то, чего не видят другие.

Оригинальный, индивидуальный язык неизбежно доводит до конфликтов с властью. Даже если тебе на политику плевать.

Потому что язык власти – любой – он всегда лицемерен, он слащав и выспренен, ибо это язык коллектива; он вызывает именно физиологическое отторжение.

…Но как расшатать забор общепринятого, как протащить свой язык в мир? Как расчистить собственную тропу – когда все вокруг зашито суконными нитками?

Правило номер два от Синявского – быть идиотом. Шутом. Психом.

Во-первых, это практично: когда ты ведешь себя как идиот, люди, видящие в тебе конкурента, хотя бы получают моральную компенсацию – они могут посмеяться над тобой.

«Писатель – это еврей, жид, провокатор в литературе» – пишет Жорж Нива в статье «Вызов и провокация как эстетическая категория диссидентства» («Синтаксис», 1978 год). – Он гол, как клоун; всё, что ему остается, – это кривлянье».

Выход на свободу при помощи нарушения табу, клоунады, кривлянья – это продолжение борьбы за отстаивание стилистической свободы.

Эстетическая провокация, кривлянье – это язык не только писателя, но и всякого интеллектуала. Только при помощи их можно выйти за границы принятого.

От писателя Андрея Синявского (в отличие от его литературной маски Абрама Терца) сегодня в России осталась одна фраза – о «стилистических разногласиях с советской властью» (фото: utoronto.ca)

Провоцировать – и первая заповедь, и первый инструмент интеллектуала. Это не только защита, но и нормальная практика. Интеллектуал должен не ласкать, а взрывать, смущать сознание.

Синявский в статье «Культура анекдота» («Синтаксис», 1982 год) приводит в пример рассказ о том, как два сифилитика харкают в стакан, пока он не наполнится – а затем дают его испить третьему. Анекдот этот и сегодня вызывает рвотные спазмы – однако для чего он нужен Синявскому?

Неприличный анекдот есть простейший пример выхода за границы дозволенного – без этого перехода он, анекдот, не существует.

«Без этого знания не стоит и браться за тему» – пишет Синявский.

Без перехода границ дозволенного в эстетике не существует и личной свободы.

«Синтаксис» (статья А.Н. Кленова «Пушкин без конца») обозначает родовую психологическую травму советской (а заодно и нынешней) интеллигенции: слишком хорошее знание своих границ, знание, что можно и что нельзя. А также тонкое интеллигентное понимание полудозволенного – того, что нарушать официально запрещено, но на самом деле можно, хотя и не всем, и не везде, и не всегда. Для того же, чтобы почувствовать, когда можно, – для этого нужно иметь особое, специфическое, тонкое интеллигентское чутье – на его развитие и уходят все силы.

Нынешний интеллигент, как и советский, в большинстве своем как в общественной жизни, так и в искусстве живет по принципу «знай свой шесток» – в то время как сверхзадача интеллектуала именно в том, чтобы не знать своего эстетического шестка.

Главной своей задачей интеллектуал (как и писатель) должен понимать интуитивное расширение границ дозволенного.

Не властью нужно заниматься, не народом, а в первую очередь собой – вот что говорит Синявский. Расширять пространство собственной свободы, освобождаясь не только от общественных, но даже и от культурных застенков.

Освобождаясь от учительниц русской литературы, которые били нас в детстве по рукам за то, что мы брали немытыми руками бюст Пушкина.

Потому что не руки важны, не сам Пушкин – а ты. Поэт жил и писал, чтобы ты осуществился. И неважно, какими руками и кто его берет.

Индивидуальный язык используется для того, чтобы выйти на свободу – но затем язык уже сам становится защитником твоей свободы. Провокация порождает абсурд – но затем уже и она сама защищает тебя от абсурда жизни. Не надо объяснять, на что похожи очереди в наших ОВИРах – достаточно сказать: «Это Кафка». Или: «Это Сорокин». Так язык и эстетическая провокация защищают твое человеческое достоинство – когда ничто другое его защитить не может.

Личный выход на свободу гарантирует и свободу для других желающих.

Финальным аккордом этой проповеди свободы стала публикация уже в перестроечное время в «Синтаксисе» 1987 года работы «Будущее интеллектуалов и восхождение нового класса» Элвина Гульнера, американского социолога.

Вместо запутывающих определений «интеллектуала» и «интеллигента» (для Гульнера это синонимы) социолог вводит в оборот термин «языковое сообщество» (которое, увы и увы, в России так и не прижилось).

Неповторимый, оригинальный язык – главный критерий распознания этого класса. «Свойства языка нового класса – одновременно и их идеология. Это язык состоятельного и критического рассуждения», пишет Гульнер.

Заметим: именно благодаря стилистическим разногласиям – с обществом, властью, миром – появляется новый класс интеллектуалов.

«Требуемая автономность (языка) есть не просто условие существования нового класса, но – принцип его существования» (Гульнер).

Так идеи Синявского обретают завершенную форму: от свободы индивидуальной, собственного письма и говорения – к свободе сознания, мировоззрения, к свободе, понимаемой как биологическая необходимость.

«Свобода, как и некоторые другие «бесполезные» категории – например, искусство, добро, человеческая мысль, – самоценна и не зависит от исторической или политической конъюнктуры» – писал Синявский.

«Самоценна» – прекрасное слово. То, что не требует доказательств своей ценности.