Алла Латынина: Странники и бродяги

В последние годы Иличевский регулярно выходит в финал всяких литературных премий и конкурсов, а сезон-2007 оказался для писателя особенно удачным: «Матисс», печатавшийся в «Новом мире», оказался в финале и «Букера», и «Большой книги».

«Большую книгу» он уже не получит – досталась Улицкой (очевидно, результаты народного голосования трепетно учло жюри, позволившее себе лишь заменить фаворита Интернета Пелевина, вызывающего слишком противоречивые чувства, основательным Варламовым, на котором сходятся все).

Букеровские же шансы Иличевского только укрепились.

Извлекать из романа Иличевского социальный контекст – занятие неблагодарное, хотя это первое, что приходит на ум

Я с неодобрением отношусь к тому факту, что премиальный процесс занял у нас место литературного. Литература – это не прыжки в высоту, где кто взял планку выше, тот и чемпион.

Победитель премий и конкурсов часто вовсе не лучший, а просто так выпала фишка, так сошлись карты. Но, признаюсь, сама я на Иличевского обратила внимание именно после того, как рассказ «Воробей», и в самом деле замечательный, получил сначала премию «Нового мира», а затем и Юрия Казакова.

С тех пор если мне попадались в «Новом мире», «Октябре» или «Топосе» проза ли, эссеистика или изредка критика, то я старалась ее не пропускать.

Но вот роман «Матисс», журнальный вариант которого печатался в февральском – мартовском номере «Нового мира», читать было начала, да неотложные заботы накатили.

Бомжи Вадя и Надя, московские чердаки и подвалы, выселенные дома, ставшие пристанищем хиппующих художников, бродяг, алкоголиков и наркоманов, штурм Верховного совета сквозь призму восприятия бродяг, облюбовавших теплый чердак возле Белого дома, – все это было схвачено жестким, цепким взглядом писателя, погруженного в пространство самобытного языка.

Но, расставшись с придурковатой бомжихой и алкоголиком- скитальцем, я не испытывала того читательского зуда, который требует немедленно вернуться к роману, чтобы узнать продолжение истории героев.

Лишь когда вышла книга, я начала читать ее заново – и удивилась тому, как много упустила при первом знакомстве с начальными главами, насколько виртуозней ожидаемого оказался сюжетный вираж, насколько глубже этот роман всего ранее написанного Иличевским, хотя к нему и тянутся нити от более ранних вещей.

Взять хотя бы «иррациональную тягу к путешествиям», которой одержим герой «Ай-Петри», с каким-то остервенением в одиночку мотающийся по стране, от Кавказа до Памира, чудом избегая гибели на порогах безлюдной сибирской реки, мучаясь галлюцинациями от южной малярийной лихорадки, бережно лелея свое одиночество и отдельность даже в людном, засиженном отдыхающими Крыму.

Этот персонаж, от лица которого ведется повествование, невротически упиваясь отрывом от постылой жизни, одержим стремлением победить обыденность через путешествия, найти вход в иной мир в некоем «отдаленном пространстве». Но, даже находясь в каком-то сомнамбулическом состоянии, на грани «одичалого помешательства», он не собирается навсегда закрыть за собой чаемый вход – он хочет вернуться.

Герой же «Матисса», физик Королев, делает следующий совершенно невероятный шаг. В начале романа он с брезгливым отвращением и любопытством присматривается к бомжам, ночующим в его подъезде, то сочувственно привечая их, то отваживая, когда вонь от последствий бомжевой ночевки становится уж слишком невыносимой.

А где-то в середине повествования сам уходит в бродяжничество.

Нет, русская пословица насчет тюрьмы и сумы тут ни при чем. И квартира была у Королева, и работа – хоть и безрадостная, и машина – хоть и не новая, и какие-то деньги на счету. А он зайцем садится на поезд Москва – Симферополь (почему бы не купить билет?), откуда его снимают в Орле, и, пошатавшись по городу, швыряет ключ от квартиры в мутные воды Орлика. Символический такой жест. Путь в нормальную жизнь добровольно отрезан.

Извлекать из романа Иличевского социальный контекст – занятие неблагодарное, хотя это первое, что приходит на ум и в связи с темой бомжей, и в связи с впечатляющей картиной разгрома науки, с ужасающей достоверностью деталей нарисованной автором.

Есть два основных взгляда на проблему бродяжничества. Согласно одному бродяги и бездомные – это такая социальная язва на теле бедного и равнодушного общества, допускающего, чтобы отдельные его несчастные члены лишались своего жилья и опускались на дно, пили, слонялись и нищенствовали. Отсюда следует, что несчастных надо пригреть, накормить, вылечить, дать им жилье и работу.

Согласно другому проблема лежит не в социальной сфере, а в психике индивида. Он становится бомжем не оттого, что лишается квартиры, работы, документов, социального статуса и с горя начинает пьянствовать. Он лишается всего этого оттого, что избирает бродяжничество как образ жизни. Синдром бродяжничества – это диагноз.

Бомжи Иличевского служат подтверждением второй теории.

Бывшему физику Королеву, готовящемуся к переходу из статуса не слишком удачливого менеджера, живущего в скромной квартире, в статус бомжа, психиатр наверняка может поставить медицинский диагноз.

Чего стоит только привязанность его к прогулкам по кладбищам, на одном из которых он находит себе мраморную подругу: очарованный статуей девушки, установленной в старом склепе-часовне, Королев заказывает гипсовую копию, приносит в свою квартиру, часами смотрит на нее, покупает платья, бижутерию и, наконец, кольцо и фату.

«Некрофилия», – констатирует психиатр. Литературовед же вспомнит многообразные мифы о мертвой невесте и обручении со статуей: колечко, надетое на мраморный ли, бронзовый ли пальчик, истукан никогда не отдаст, утащит за собой, – но не стремится ли, пока еще подсознательно, и сам Королев слиться с миром неживой материи?

А карточки, на которых Королев, стараясь отдалить «черный огонь тоски», с маниакальной тщательностью и достоверностью делает чертежи то Курского вокзала, то кладбища, то велосипеда «Украина», то собственного автомобиля?

Поведение шизофреника.

Некогда один психиатр написал работу о Достоевском как о психопатологе, поставив персонажам писателя медицинский диагноз, а их поведение интерпретировав с точки зрения истории развития болезни. Очень любопытная работа. Однако какой бы диагноз ни ставили психиатры Раскольникову, роман Достоевского решает не медицинскую, а нравственную и философскую проблему.

Писатель Александр Иличевский

То же самое можно сказать о романе Иличевского. Бегство героя из цивилизации убедительно мотивируется теми изменениями, которые происходят в его психике (иначе бы мы просто не поверили автору). Но странничество Королева – это путь, которым шли мудрецы и бродячие проповедники, основатели религий и сект, святые и юродивые.

Освобожденный от бессмыслицы отупляющего никчемного труда, упиваясь обретенной свободой, Королев погружается в мир собственных чувств, мыслей и видений.

Это самое трудное – описать мыслительный процесс так, чтобы за ним интересно было следить, сплести рассуждения героя с психологией интеллектуального бродяги, постепенно утрачивающего связь с реальностью.

И самое трудное для читателя. Удивительно ли, что не всем понравилось? Андрей Немзер, например, с раздражением сообщает, что роман вызвал у него «неудержимую зевоту».

Понимаю. Не понимаю другого: зачем же, заскучав над романом, искать объяснение этому факту в том, что «текст Иличевского принципиально произволен», что «здесь нет и не может быть каких-либо внутренних (психологических или символических) мотивировок»?

Композиционно роман как раз прекрасно выстроен, а с мотивировками, как психологическими, так и символическими, – все в порядке.

Почему, например, автор заставляет своего героя месяцами блуждать по подземным московским лабиринтам, тревожа диггерские мифы и посмеиваясь над ними? Не оттого же, что он «имел доступ к крайне закрытой информации», как наивно думает критик «Литературной газеты» (25.07.2007).

На мой взгляд, самая главная информация, к которой имел доступ Иличевский, – это мифология лабиринта и подземелья в мировой культуре.

Место обиталища Минотавра, подземелья готических романов, парижская клоака, по которой блуждал Жан Вальжан, нора, которую рыл герой рассказа Кафки, – вот первый приблизительный круг ассоциаций, который возникает у комментатора романа, следящего за блужданиями Королева по московским подземельям (а то, что роман Иличевского станет предметом культурологических комментариев и аспирантских штудий, в этом я не сомневаюсь).

Подземелье – ближайший аналог преисподней. Королев еще не умер, но уже причастен потустороннему миру, он находится в каком-то обмороке, «в зримом полусне», его настойчиво преследует мысль об «оживленности неорганики» (идея, кстати, высказываемая Иличевским еще в романе «Нефть», никакого отношения к добыче нефти не имеющем).

И вполне мотивированно то, что в подземельных потемках герою являются видения Матисса, его любимого художника, «в пронзительно ярком кубическом пространстве, залитом белым подземным солнцем».

Матисс, кстати, изобретатель термина «кубизм» (хотя кубистом не был). Зато был он признанным мастером света. И, быть может, свет, струящийся с его полотен, и влечет Королева, когда, поднявшись на поверхность, он грезит о великом Юге, залитом светом, о белом глазе солнца и в конце концов устремляется за «солнцем, впряженным в будущее»? Солнце меж тем клонится к горизонту…

Да, конечно, «Матисс» Иличевского – это упражнение не для ленивого ума. Мне не раз случалось иронизировать над потугами современных авторов выдать за философский текст бессюжетное нагромождение собственных переживаний и общих мест. Такой прозе я всегда предпочту честную беллетристику с ладным сюжетом.

Хороший интеллектуальный роман от поделки можно отличить и так: стоит ли он напряжения, затраченных умственных усилий?

Роман Иличевского того стоит.