Не бояться показаться смешным – вот высшая свобода

@ Public domain

24 марта 2019, 18:31 Мнение

Не бояться показаться смешным – вот высшая свобода

Сегодня к Николаю Бердяеву принято относиться иронично. В наше прагматическое время он – со своими выкриками, призывами и формулами – выглядит неуместно. Но самого Бердяева это вряд ли смущало. Только свобода, только хардкор!

Владас Повилайтис Владас Повилайтис

доктор философских наук, БФУ имени И. Канта

Исполнился 71 год со дня смерти Николая Бердяева – самого, пожалуй, известного из русских философов. Единственный, кто может составить ему конкуренцию в этом отношении – Владимир Соловьев. И примечательно, что известность обоих претерпевала довольно схожие перемены за последние десятилетия: от полуподпольной славы 1970-х к громкой известности и огромным тиражам в конце 1980-х – начале 1990-х, когда их книги старалось переиздать любое региональное издательство – вплоть до наших дней, с букинистами, забитыми изданиями прежних лет, на плохой бумаге, в разваливающихся переплетах и со вступительными статьями, которые теперь читаются со странным чувством, в котором смешана неловкость и зависть к тем надеждам, стремлениям, упованиям.

Тогда, еще очень недавно, казалось, что возвращение этих авторов – шедших обычно скопом, без особого разбора, где Соловьев соседствовал с Бердяевым, Бердяев с Ильиным, а все они вместе – с Рерихом – станет началом какого-то совершенно нового и вместе с тем очередного светлого будущего. Авторы предисловий в те годы так и писали, напоминая о «невыученных уроках», «возвращении имен», «восстановлении традиции»: правильные ответы казались известными – как были известны они и до этого.

Но никакого «ренессанса» не случилось. Случилось внесение еще десятка полтора тел в российский интеллектуальный мавзолей. Вынести Ленина не получилось еще и потому, что каждый третий был уверен, что это свято место, а ему, как известно, не положено быть пустым. А консенсуса о том, на чье тело заменить мумию вождя пролетариата – не сложилось.

Может быть, именно оттого эти имена – особенно двоящиеся еще в глазах современников Бердяев с Булгаковым – столь плотно вошли в советский интеллигентский канон еще застойных времен, в памятных парижских изданиях, в мягких переплетах и старомодным шрифтом YMCA-Press. Их парижский сосед, критик Адамович, уже в середине 1950-х, говоря о Розанове, противопоставлял того им – перешедшим от марксизма к богословствованию, не переменив стиля.  

Бердяев оказался столь популярен по множеству причин. Прежде всего – это его публицистичность. Он писал не для коллег по цеху – собственно, и ни к какому цеху он не принадлежал, не будучи «профессиональным философом» в академическом смысле. Его аудиторией были читатели журналов и газет – тех, что любят сложное и возвышенное, но сопряженное с актуальной повесткой и не слишком длинное – то, что можно прочесть за один присест или, отвлекаясь на время, без труда вернуться.

Он, конечно, воспарял к бесконечно далеким звездам, но так, что рядовой читатель мог дотянуться до них, встав на табуретку. Соединив усилие и достижимость, Бердяев нашел ключ к душе массового читателя, который ведь никогда не желает быть «одним из» и как никто другой озабочен собственной исключительностью и духовным ростом.

Бердяева, в общем-то не самого плоского, а местами довольного чуткого и внимательного к неочевидным истинам, читатель перестройки впитывал так, как несколько лет назад первокурсницы и секретарши в офисах окормлялись трудами Коэльо. Сводя все к совершенству пошлости: смерть сильнее всего, но любовь – сильнее смерти.

Но, во-вторых, в эмиграции он очень много писал для иностранцев – и для эмигрантской молодежи, которая никогда не видела Россию, обратившуюся для нее в «страну святых чудес». Для того, чтобы понять Бердяева, не нужно было быть русским – он писал для туристов, а советский интеллигентский читатель и был подобным туристом, поскольку вся описываемая Бердяевым интеллектуальная жизнь была для него еще дальше и еще непонятнее, чем для лондонского книгочея 1930-х.

Бердяева было очень легко читать. Ведь прочитав хотя бы одну его статью зрелого периода – уже твердо знал, каков будет его ответ на любой животрепещущий вопрос современности. Свобода и творчество, точнее – их единство, а еще точнее – их тождество. В конце концов – только свобода, только хардкор.

Начинающему читателю русской религиозной философии было приятно – уловив отмычку с самого начала. И тем самым – понимать все.

Со временем это же стало источником неловкости. Сегодня к Бердяеву принято относиться иронично. В наше прагматическое время он – со своими выкриками, призывами и формулами – выглядит неуместно. Но самого Бердяева это вряд ли бы смущало. Репутация нелепого, неуместного фантазера – в лучшем случае «прекраснодушного» в смысле, опороченном Гегелем – прицепилась к нему еще с первых публикаций. И в данном случае не наше время наклеило на него этот ярлык – оно лишь вернуло ему его.

Парадокс в том, что очень легко осудить и пренебрежительно отбросить Бердяева – но гораздо труднее оценить то ценное, то важное, что было в нем – и что ценили выдающиеся умы России и мира. Это умение разглядеть за литературным пафосом – подлинный пафос. Умение быть несвоевременно романтичным – не идти за временем, а проговаривать то, что в это время считается неуместным и никчемным.

Сам его внешний вид был нелеп – помесь богемного художника и идальго. И он сам это знал. И не страшился быть нелепым и смешным. А свобода от страха показаться смешным – высшая свобода.


..............