Одна из трактовок политического (она предложена философом Карлом Шмиттом) предполагает готовность воевать за свои убеждения, умирать во имя сохранения своей картины мира.
Нельзя быть христианином и относиться к церкви исключительно как к родильно-похоронному бюро
Кажется, именно такая логика движет убивающими друг друга людьми на Украине. Координаты политического пространства и тех, и других пересекаются в слишком многих географических, исторических и культурных точках, чтобы позволить сторонам разбежаться и делать вид, что противника не существует. Что для одних Новороссия, то для других – неотъемлемая часть Украины.
Удивительно, что, исторгнув из своего лексикона любое подобие идентификации оппонента как конкурирующего субъекта, низведя его до нациста или террориста, лишая тем самым права на хоть какое-то присутствие в том мире, за который идет борьба, противники оставили за скобками религиозное измерение.
Безусловно, образ врага изобилует антихристианскими мотивами, а каждая из сторон видит себя воинством Христовым, бьющимся если не с приспешниками преисподней, то как минимум с теми, чья вера подверглась разложению и скверне. Но в действительности выпущенная бойцом пуля рискует прервать земное существование собрата по вере.
Как это возможно, лишая человека права заявлять о своем политическом, допускать возможность оказаться с ним рядом на общей исповеди или преломить одну просфору? Как можно осознавать себя одним религиозным целым, и при этом быть готовым оборвать жизнь друг друга, потому что вместе эта жизнь более невозможна?
Я вижу два возможных ответа. Либо политическая идентичность настолько преобладает над идентичностью религиозной, что растворяет ее, низводит до ранга подчиненной сущности, не имеющей права заявлять о себе, когда речь идет о куда более важных делах, а потому не принимаемой во внимание. Либо православная вера и церковь настолько отдалились в сознании людей от их жизни, что им отныне отведено место лишь в смерти.
В первом случае разговор о религии продолжать бессмысленно, ибо не может быть веры в ее отсутствии. Можно лишь констатировать: «Бог мертв», а Украина – квинтэссенция постхристианского мира. Второй вариант оставляет место для конструирования возможных вариантов украинского религиозного пространства.
Прот. Александр Шмеман очень точно диагностировал у современного православия недостаток «кафоличности», видения мира в целостности бытия и Царствия Божия. «Ориентированная на смерть церковь» соприкасается с человеком лишь в моменты рождения, брака и погребения.
Ей нет дела до того, какой путь прошел христианин от купели до гроба. Более того, она этот путь никак не соотносит ни со смыслами бессмертия души, ни с глобальной эсхатологией всего мира. Особняком здесь, пожалуй, стоят только самоубийцы, своим последним действием отказывающиеся от отпевания. Хотя и для них церковью придумана допустимая форма поминовения.
Это внимание к смерти и пренебрежение жизнью отчетливо проявляется в политико-религиозном измерении. После противостояния на Майдане главный связанный с церковью вопрос касался отнюдь не попыток осмысления произошедшего с позиций веры, а того, будет ли отслужена панихида представителями той или иной конфессии.
А готовность служить эти панихиды рассматривалась как ключевой фактор религиозной идентификации. Молишься об упокоении конкретных усопших – мой священник. Не молишься – какой-то уже не тот, неправильный.
Какое дело, что там говорится по этому поводу в Священном Писании. Какая разница, как осмысливают происходящее священники и церковные иерархи. Их дело малое – крестить да хоронить.
Церковь, правда, и сама соглашается с подобным: общий смысл раздающихся от ее лица речей сводится к призывам примириться и перестать друг друга убивать, ну а если этого у вас не получается, что делать... привозите тела, завтра отпоем.
Не в последнюю очередь, подобная ситуация вызвана трансформацией самого понятия «церковь». Для большинства верующих это если и не просто особое здание на улице по соседству, куда нужно ходить на Пасху святить куличи и порой ставить свечку, «чтобы все хорошо было», то совокупность людей в рясах, часть из которых эти куличи собственно освящает, а часть носит особо пышные облачения и заседает на соборах.
Почему-то забывается, что церковь – это вся полнота составляющих ее людей, в том числе и мирян, что церковь, как и государство, существует, пока кто-то мыслит ее существующей. Поэтому, когда я говорю, что церковь соглашается со сложившимся дискурсом, я имею в виду не только архиереев, священников и околоцерковных интеллектуалов, но всех, кто считает себя частью этой церкви.
Если называющие себя православными украинцы действительно исповедуют христианскую веру, им неизбежно придется соотносить свое видение политического со своим видением религиозного. Невозможно вынести веру, если таковая присутствует, за пределы мировоззрения. Нельзя быть христианином и относиться к церкви исключительно как к родильно-похоронному бюро.
При этом политическая составляющая религиозного интеллектуального пространства не может быть просто сведена к обсуждению разделения церковных институтов между своими и чужими.
Вопрос об автокефалии, поместной церкви, создании новых церквей – это вопрос исторического масштаба, но никак не формируемых им ответов и смыслов. Причем и в этом проблемном поле курс взят на максимальное сужение.
Можно ограничить себя Киевским патриархатом, отказаться от христианского универсализма, свести свое видение религиозного к почти языческому разделению божественного пространства на свое и чужое, и, тем самым, ограничить пространство политическое сторонниками своей церкви.
Куда при этом девать остальных украинских православных, оказывается не вполне понятным. Не менее сложно созидать единое религиозно-политическое видение и в рамках Русской православной церкви, частью которой себя мыслит значительная часть христиан на Украине.
Тут намечается тенденция попросту временно забыть о том, что автономия не прекращает единства и что украинские архиереи составляют почти треть всего епископата русского православия, и что почти треть делегатов на соборе 2009 года, избравшем патриархом московским митрополита Кирилла, были гражданами Украины.
Явственным подтверждением подобного «курса на забвение» служит стеснительное отсутствие упоминания о патриаршей грамоте с благословением на избрание Онуфрия в официальных информационных ресурсах Украинской православной церкви. Беда только в том, что погибают люди не двух разных частей единой Русской православной церкви, а исключительно ее крупнейшей автономии.
Мне представляется, что для украинского православия выход за рамки этого самоограничения был бы живителен. Не находя возможностей для соотнесения своего видения политического и религиозного, те из противоборствующих, кто считает себя православными, могли бы вспомнить, что они – важная часть христианского мира, часть всей полноты церкви, должная приобщаться к единому пространству смыслов и сопереживать общее дело веры.
