Дмитрий Бертман: «Продолжаем убивать эмоцию….»

Дмитрий Бертман рассказал, чем российский театр отличается от остальных, сколько раз в год современный человек ходит в оперу и что он хочет там увидеть.

Хочется посмотреть нормальный спектакль без лишних наслоений, без нарочитого запутывания и ненужных аллюзий

– Как Вы считаете, чего люди ждут от современного театра? И интегрирован ли российский театр в мировой?
– Болезненный вопрос. Тут ведь проблема в чём: в России критика и публика в своих оценках всегда расходятся. Это разные направления.

В прошлом веке, лет 15 назад, я ставил первый раз в Германии. В Европе в каждом городе есть театр, при этом не лишенный своих амбиций. В тот момент там любили ставить так называемые «концептуальные» спектакли – с переносом места действия: например, Онегин в зале ожидания на вокзале или на Марсе – чего уж мелочиться, Фигаро в салоне красоты…

И вдруг Россия говорит: а мы тоже хотим делать такое искусство. И сейчас, когда мир уже убегает от этих спектаклей, потому что публика там перестала на них ходить, мы им словно бы даем убежище…

А искусство всегда развивается по спирали: после некоего условного прорыва следует условный возврат к старому, уже на новом уровне. Но сегодня в Москве – или даже шире, в России – невозможно найти спектакль «Аида», где действие происходило бы в древнем Египте, или «Садко», который действительно был бы волшебной сказкой.

Мне кажется, что зрительское ожидание сегодня как раз в этом. Хочется посмотреть нормальный спектакль без лишних наслоений, без нарочитого запутывания и ненужных аллюзий.

И мир уже это понял, и мир уже делает такие спектакли. А у нас всё еще идет этот процесс: мы продолжаем убивать эмоцию.

– Играть в постмодернизм?
– Это даже не постмодернизм, это уход от эмоционального театра, когда зритель приходит для того, чтобы разгадывать кубик-рубик. Зрителю приходится работать в театре. А это, как мне сегодня кажется, – неправильно, потому что зритель не должен работать в театре.

Нормальный зритель ходит в оперу два раза в год, от силы – три раза в год; нормальный человек не ходит в театр каждый день. Он ведет нормальную, полноценную жизнь – ходит и в театр, и на футбол, и на концерт, и в ресторан, а иногда сидит допоздна на работе.

Но так, чтобы в оперный театр человек ходил каждый день – это миф. Разве что он критик или сумасшедший…

На эту тему
• Исчезающая империя
• В рот не попало
• Сергей Овчаров: «Чехов… Да почти опера…»
• Не найдет. Не переживет. Не забудет
• Андрей Ковалев: Фигаро - развод и девичья фамилия

– Для советского культурного пространства представление об интеллигенте, который каждый день должен ходить в театр, как на работу, было весьма характерно…
– Это, действительно, любимая модальность советской интеллигенции, но тем не менее, это миф. У современного человека просто не хватит на это времени.

И вот этот современный человек, который каждый день допоздна сидит в офисе, который часами ищет информацию в Интернете, который находится в бешеном ритме сегодняшнего времени, отстояв в пробках и чудом найдя парковку, приходит в театр не для того, чтобы работать.

Он и так каждый день работает. Он должен получить удивительный и красивый эмоциональный шок. Это другое дело. Это то, что от театра требуется, чем театр неубиваем, когда происходит какая-то энергетическая атака со сцены, которую невозможно повторить в кино.

Потому что эту живую энергию, которой актер воздействует на публику, не заменить ничем. И приходя в театр, зритель должен получить этот эмоциональный ожог.

И только после того, как он досмотрел спектакль до конца, через день, два он может подумать о тех смыслах, которые были в этом спектакле, – благодаря этому ожогу.

А потом, когда у него в жизни повторится ситуация, которую он уже пережил в этом спектакле или, точней, благодаря этому спектаклю, он будет более подготовлен к ней. Потому что он уже ее прожил.

И вот тут театр исполняет именно гуманную, терапевтическую даже миссию – прорепетировать жизненную ситуацию, которая может возникнуть в жизни человека, или проанализировать еще раз ту ситуацию, которую человек уже прожил до того, как посмотрел этот спектакль.

– А как Вы относитесь к заявлениям многих ваших французских коллег , что театр должен нести в себе политический и социальный заряд?
– Театр в себя включает очень многое, но невозможно сказать, что этот социальный или политический заряд является главной составляющей театра.

Никуда не деться от того, что исторически классическая оперетта была построена на сегодняшней газете. Как у Оффенбаха во Франции: вышла газета с каким-нибудь политическим скандалом, а в вечернем спектакле он уже был пропесочен.

Это тоже существует, и современные режиссеры и драматурги пользуются определенными «волнительными» приемами, которые вызывают у публики определенную реакцию. Но это лишь один из аспектов, а не самоцель театра.

Я разделяю в себе режиссера и зрителя. И мне как зрителю интересно посмотреть спектакль без политики, спектакль о вечном, о любви, об измене, о ненависти, о счастье, о мучениях душевных, о предательстве.

Мне это интересно, потому что это всё время связано со мной лично и с моей жизнью. И театр жив, когда он касается лично меня. А меня он касается по неким сенсорным вещам, которые вызывают у меня реакцию в жизни.

– То есть столь модная тенденция перелицовывать классические спектакли на новый лад Вам не близка?
– Это уже прошло, и мне это уже неинтересно. Я это говорю как человек, который первым в России когда-то ставил такие постановки в «Геликон-опере».

Взять наши спектакли начала 90-х годов, например, «Кармен», который до сих пор крутит канал «Меццо». Там действие происходило в каком-то квартале современного города, проститутки, наркоманы, она в машине живет и т. д.

Я и «Аиду» ставил, где действие чуть ли не в Чечне происходило. Но мы уже должны уйти от этого. Верней, не должны – потому что художник ничего никому не должен, а сам решает для себя, что он хочет в этой постановке.

Но лично мне это уже неинтересно.

– А к чему должны прийти?
– Не знаю, думаю, сам зритель проголосует, к чему мы должны прийти. Если я делаю классику сегодня, то мне интересно посмотреть на постановку с позиции этой классики.

Мне интересно увидеть эпоху, мне интересно увидеть красивый спектакль, увидеть то, чего я не увижу на улице, то, по чему я тоскую. Мне неинтересно видеть бомжей на сцене или, скажем, современный супермаркет с тележками.

Я и так могу сходить в супермаркет. Мне намного интересней посмотреть то, что будет, к сожалению, иллюзорным сегодня…

Я не хочу приближать театр к реальности, потому что, мне кажется, у нас сейчас и так всё слишком реально. А в театр всё-таки хочется придти за вымыслом.

– Есть английское выражение make believe, то есть «заставь поверить», которое для меня, например, и определяет иллюзорную сущность театра.
– Очень классное выражение, очень точное. Но я вовсе не ратую сейчас за то, чтобы ставить на сцене сплошные клише и штампы.

Можно сказать: «Давайте пирамиду на сцену поставим, и замотаем на головы полотенца, и будем стоять на сцене, руки в стороны разведя», – но это уже крайности. Мне как зрителю интересней в Древнем Египте увидеть сегодняшние страсти.