Роберт Стуруа: «Театр всегда был борьбой…»

– По-Вашему, любовь к театру – это врожденное или благоприобретенное чувство? Можно ли его воспитать?
– Воспитать? Можно, думаю. Честно говоря, обычно в детстве театр не любят, считают, что он мертв.

Я тоже так считал в школе. Театр казался мне оторванным от жизни, правда, и спектакли были в основном соцреалистические. Я хотел быть кинорежиссером. В Москву меня не отпустили, а кинорежиссерского факультета в Тбилиси не было.

Кино я продолжаю любить, как можно любить красивую женщину, которая вышла замуж за другого

Родители мне тогда сказали – проучись тут три года, потом поедешь поступать во ВГИК. Я ведь окончил школу на год раньше, и родители боялись отпускать меня в Москву, боялись, что я попаду в этот страшный и опасный город, Вавилон или Византию.

Так и пришлось идти в театральный. Но когда я поступил, я вдруг понял, что попал туда, куда нужно было попасть. Кино я продолжаю любить, как можно любить красивую женщину, которая вышла замуж за другого.

– Не хотелось ли Вам всё же попробовать себя в кинематографе?
– Как это не хотелось? Конечно же, хотелось! В какой-то степени я и занимался этим. Мне в 74-м году предложили снять версию «Кавказского мелового круга» на телевидении – так и сложился мой дебют.

И у меня даже были сценарии. Каждые пять лет я пишу сценарии, удовлетворяя свою страсть. Их никто не напечатал, никто их никак не использовал, никуда они так и не пошли, некоторые лежат дома. Но кино я продолжаю любить.

– Кстати, а как Вы относитесь к Шекспиру? Вы очень много его ставили...
– Иногда «много ставишь» еще не означает «любишь».

Во-первых, если очень много ставишь, то тебе самому надоедает автор.

Во-вторых, сам, чем больше ставишь Шекспира, тем больше понимаешь, что не можешь до конца познать этого автора, этого человека, настолько он многолик и многогранен – и это тоже раздражает тебя.

Я и многое другое ставил, кроме Шекспира, поэтому меня очень раздражает, когда иногда я слышу в свой адрес – «шекспировский режиссер».

Для меня Шекспир прекрасен как поэт, и в поэзию погружен и его театр. Шекспир – это сочетание романтизма и цинизма, лирики и жестокости, психологизма и цирка. И поэтому я его всё-таки люблю.

– Как Вы выбираете, что ставить? На Вас влияет какое-то впечатление?
– Вы, наверное, решите, что это шутка, но это правда. Когда у меня было несколько пьес – достаточно мощных и актуальных и я не мог выбрать, я записывал на бумажке их названия, кидал в шапку и вынимал, оставляя выбор судьбе. Надо сказать, что судьба не подводила меня.

– Ваш театр имеет статус национального театра Грузии. В чём для Вас суть грузинской театральной традиции?
– Ну, всё же у нас этого статуса пока еще нет. Правительство всё время обещает дать нам его, но пока никак. Причины я вам, к сожалению, не могу объяснить.

На эту тему
• Невзгоды режиссера
• Жоэль Помра: «Непроницаемо для внешних влияний…»
• Франкенштейн жив
• Цирк зажигает огни оперетты
• Исчезающая империя

– По крайней мере, он воспринимается так…
– А что касается нашего национального театра...

Я могу назвать главную черту грузинского театра: он всегда и во всех постановках – прежде всего театр. Для него естественно состояние скоморошничанья, что ли, важен народный дух.

Мы впитываем театральность с молоком матери, она входит в нас с рождения, свадьбы, застолья, смерти. Понимаете? Для нас он имеет ритуальное, сакральное значение.

Вот почему в Грузии так сложно, почти невозможно ставить Чехова. Фактически получается, что грузинский театр Чехова пропустил. И только сейчас мы вновь возвращаемся к нему, когда вдруг оказалось, что Чехов – не просто бытописатель конца ХIХ – начала ХХ века, когда стало ясно, что у него свой, ярко выраженный театр.

Вот сейчас и начнем Чехова ставить. Я, например, давно мечтал о «Вишневом саде». Но на Чеховский фестиваль мы его не привезем, потому что это ужасно, когда разные театры выступают с одними и теми же пьесами.

– Я разговаривала с французским режиссером Жоэлем Помра, и он считает, что французы любят Чехова, потому что он политичен и социален. А как Вы считаете, театр должен быть политизирован, ориентирован на социальные проблемы в обществе, или театр должен быть просто театром?
– Я считаю, что оба подхода могут существовать.

Но если вернуться к истокам театра, к античному театру, мы заметим, что античные пьесы сильно политизированы, хотя и глубоко философские, мне иногда даже кажется, что они метафизичны.

Театр всегда был борьбой с проявлениями власти насилия, с тиранией, нарушением закона. Для меня, конечно, театр должен быть красивым, обладать своей эстетикой, своей атмосферой.

Но всё-таки, когда мы читаем хотя бы Шекспира, в каждой пьесе невозможно не найти политические и социальные отсылки к современной ему жизни. А количество царственных трупов так вообще вызывает улыбку.

Видимо, театр всё же неразрывно связан с политикой, никуда не деться.

– В Москве, в России отчетливо понимается, что Ваше творчество стало важной частью российской культуры. Я хорошо помню Ваш приезд в 2007 году, помню, как я часами стояла за билетами и каким открытием, откровением стал Ваш театр. Что Вас связывает с Россией сейчас, в нынешней ситуации не лучших взаимоотношений между нашими странами?
– Вы знаете, я учился в русской школе. Отец должен был переехать в Москву, поэтому я поступил в русскоязычную школу. Все выдающиеся поэты и писатели ХIХ века учились в русской школе – грузинских еще не было.

Я воспитывался на русской литературе и культуре, и это не могло не отразиться на моем взгляде на мир.

Не буду сейчас петь дифирамбы великому русскому искусству, и так всё ясно. То, что сейчас происходит между нашими странами, – мне это понятно, хотя и очень грустно.

Почему-то вдруг выясняется, что политики могут решать судьбу людей. Я думал, люди могли бы более разумно себя вести с обеих сторон. Но все наши слова, как мышиный писк, ничего, оказывается, не означают.

И вот это ощущение бесправия, когда как марионетка дожидаешься событий, в которых ничего не можешь изменить, – это очень неприятно.