Грубый апрель

Идешь по еще не загустевшей весне и думаешь, что ничего не дождался.

Идешь по еще не загустевшей весне и думаешь, что ничего не дождался

Что то, что тебе было нужно, не случилось.

«Того, что надо мне, того на свете нет» – вот, условно говоря, что ты думаешь.

...как из могилы, из праха, из быстрой апрельской дымки...

(Апрель вообще для этого – для тоски об инаком. Такое у него, видимо, назначение. Он тоже, наверно, хотел – иначе. Притворялся бурным цветеньем или встречей. Не получилось.)

Ну да. Это мы уже проходили.

К тебе, имеющему быть рожденным
Столетие спустя, как отдышу, –
Из самых недр – как на смерть осужденный,
Своей рукой пишу:

– Друг! не ищи меня! Другая мода!
Меня не помнят даже старики.
– Ртом не достать! – Через летейски воды
Протягиваю две руки.

Как два костра, глаза твои я вижу,
Пылающие мне в могилу – в ад, –
Ту видящие, что рукой не движет,
Умершую сто лет назад.

На губах у тебя – пыль. А в карманах у тебя – кулаки и крошки.

И все это чудо красоты и чистоты, вся эта чужая сегодняшняя любовная жизнь, которая прошла мимо тебя, поманила облаком, но не остановилась, не почла честью, не далась, не улыбнулась – вдруг обернется на тебя через сто лет и позовет по имени.

...из весеннего дождливого дня, из прибитого праха, из будущей апрельской дымки....

«Дайте мне то, что хочу, моих зверей, мои яблоки и мои веселые сковородки, и я покажу вам, как умею быть счастливой!»

Не дадут.
Потому что УЖЕ СЕЙЧАС дали. И именно здесь.
Сколько можно?

Не нашим иллюзиям. И не нашему своеволью.
А – нам.

(«А что ты, собственно, сделал, чтоб быть счастливым?»
– «Я? Ничего не заметил».)

Мы все ничего не заметили.

Потому что наша мечта о счастье была как силуэт керосиновой лампы, вырезанный из светящегося шара. То есть представьте: стоит в воздухе светящийся шар, сгусток смысла и энергии (ну пусть как шаровая молния, чтоб ограничить его объем, – не солнце же представлять).

И ты берешь черный лист бумаги, не пропускающий света, ставишь его перед шаром (как ширму) и потом вырезаешь в середине фигуру. Вообще-то это может быть что угодно: олень, собака, машина, мужчина, женщина, РАО «ЕЭС», но я, я предлагаю – лампу.

Почему-то вижу ее керосиновой. Во-первых, фигура красивая, с окружьями и прямыми, во-вторых, тоже какой-никакой источник света.

На эту тему
• Свидетели говорят (2)
• Свидетели говорят
• Там человек сгорел
• Простая тряпочка
• Корабль в сквозняках и одуванчиках

И это – правда. Так как этот силуэт вырезанной из черной бумаги керосиновой лампы тоже светится.
Когда наводишь его на шар.
В рамке из черной бумаги – особенно ярко.

Только это не весь шар.
И керосиновая лампа – это не ты.
И не я.

Это просто какая-то ерунда.
Бессмертный апрель.

...Со мной в руке – почти что горстка пыли –
Мои стихи! – я вижу: на ветру
Ты ищешь дом, где родилась я – или
В котором я умру.

На встречных женщин – тех, живых, счастливых, –
Горжусь, как смотришь, и ловлю слова:
– Сборище самозванок! Все мертвы вы!
Она одна жива!

Я ей служил служеньем добровольца!
Все тайны знал, весь склад ее перстней!
Грабительницы мертвых! Эти кольца
Украдены у ней!

О, сто моих колец! Мне тянет жилы,
Раскаиваюсь в первый раз,
Что столько я их вкривь и вкось дарила, –
Тебя не дождалась!

Интересно вот что.

Можно тосковать о несбывшемся, мучить себя и других, сочинять километры писем (схожие между собой, хоть пишешь вообще-то разным адресатам, удивительное равнодушие), не различать по-настоящему лица (а иначе как объяснить, что с разными людьми – все одно и то же), писать гениальные стихи, самоубиться или спиться, но так и не догадаться, что НЕЛЬЗЯ отнимать у другого человека (хоть через сто лет, хоть сейчас, хоть через пятьдесят) его право прожить свою жизнь.

Что нельзя (даже в самом самовластном роскошном расплакавшемся сне) пожелать человеку пережить такой же тупик. Такую же безысходность.

Что нельзя хотеть (нельзя позволить – себе, именно себе, а кому ты что-то можешь еще не позволить?), чтобы кто-то другой задыхался на твоей могиле или в переулке, где ты когда-то жил, – от загробной тоски по такому же несбывшемуся. Невозможному. А значит, ненастоящему. И удушливому, как гроб или коробка.

Как бы твоя жизнь гениальна или прекрасна.
Потому что нет ни прекрасных, ни гениальных жизней.
А есть только способность (попытка, усилие) свою судьбу – перевязать.

…И грустно мне еще, что в этот вечер,
Сегодняшний – так долго шла я вслед
Садящемуся солнцу, – и навстречу
Тебе – через сто лет.

Бьюсь об заклад, что бросишь ты проклятье
Моим друзьям во мглу могил:
– Все восхваляли! Розового платья
Никто не подарил!

Кто бескорыстней был?! – Нет, я корыстна!
Раз не убьешь, – корысти нет скрывать,
Что я у всех выпрашивала письма,
Чтоб ночью целовать.

Сказать? – Скажу! Небытие – условность.
Ты мне сейчас – страстнейший из гостей,
И ты окажешь перлу всех любовниц
Во имя той – костей.

...Когда уже не пахло ни дымом, ни пылью, а зелень была уже вполне бабья, тяжелая, загустевшая, в общем, летом – ночью ко мне в комнату залетел черный мясистый жук. Он плотно шлепнулся на подоконник и был живым и толстым.

Из соображений общей его отвратительности и какого-то насмешливого настроения я (чтоб не прикасаться руками) поддел его твердой бумагой (разорванным блоком от сигарет), а потом накрыл хрустальной вазой (еще из покойной бабушки запасов).

Жук гудел в перевернутой вазе, стукался в ребристое стекло, мычал.

– Вот и сдохнешь здесь, – членораздельно сказал я в ночной тишине радостным голосом.

И тут же сразу подумал: «Вот так и меня когда-то запрут».

... Так что жука я выпустил.

И он – так и не узнавший, что ему было уготовано в его хрустальном гробу, – улетел в ночь, мерно жужжа, как предельно уменьшенный бомбовоз.

И уже никогда не вернется.