Боль и блажь

Специалист по экранизациям

Искупление», снятое по одноименному бестселлеру Иэна Макьюэна, само как разросшийся роман

Британец Джо Райт блеснул в 2005 году, дебютировав в большом кино экранизацией романа Джейн Остин «Гордость и предубеждение».

Спустя пару лет он снял новую ленту, сложную по композиции, противоречивую по эмоциям, неоднозначную по откликам критиков… но снова экранизацию. Имя ей «Искупление».

Жаркий полдень в английском поместье, год 1935-й. Тринадцатилетняя Брайони, одним своим возрастом приносящая всем несчастье, лжесвидетельствует по делу об изнасиловании.

Подозреваемый, обвиняемый и осужденный – Робби (Макэвой), сын хозяйской прислуги и возлюбленный Сесилии (Найтли), старшей сестры Брайони.

Все сфабрикованные доказательства – часть жуткой девичьей игры; подросток потом осознает, сколько судеб было поломано глупой, бессмысленной ложью. Но уже поздно что-то менять: начнется война, и она все закружит, завертит, запутает.

Преступление и Искупление

Боль и блажь глубоко застревают в голове у взрослеющей Брайони Таллис, впоследствии ставшей писательницей и посвятившей свой лучший роман истории лжи и чисто символического искупления.

Пространство фильма предстает перед нами внутренними ландшафтами воспоминаний. В центре картины – маленький демиург, стуком печатной машинки создающий людей, повелевающий ими. Царит произвол: детское воображение одной рукой милует, другой же карает.

Тем не менее религиозный мотив искупления подан как вполне светский, сугубо личный акт действия, как желание загладить вину, завершить хеппи-эндом цепочку трагедий столь тонко, что никто и не должен заметить. Но как бы не так. «Слишком дела хороши!» – заявляют создатели фильма.

На эту тему
• Фильмы, присланные из Германии
• Горячие головы
• «Северное сияние» vs «Золотой компас»
• Между Швейком и Кафкой
• Прощай, балканский принц!

«Искупление», снятое по одноименному бестселлеру Иэна Макьюэна, само как разросшийся роман. Фильм слишком близок к литературе, причем настоящей, доподлинной. Никакие сугубо киношные приемы не скроют этого сходства. Оттого и картина, словно лиана, тянущаяся за опорой деревьев, кажется нам вторичной.

Повторение кадров, столь часто встречающееся у «пограничных» картин, балансирующих между бойким мейнстримом и смирным артхаусом, выдает лишь беспомощность, неспособность передать эффект нарастания чувства посредством иных инструментов.

Тем не менее фильм обаятелен. В «Искуплении» очень много «рисованных» кадров, кадров-картинок. Полотном кинокадра хочется наслаждаться, внимать ему, словно книге, считывать знаки и символы, которых, быть может, в драме Райта и нет.

Стрекотание печатной машинки перерастает в музыкальный минимализм – повторение одной и той же музыкальной фразы с различными вариациями. В связи с этой вспоминается сцена из «Положения вещей» Вима Вендерса, где мама внушает дочке: «Не балуйся с ней. Это печатная машинка, а не пианино».

Хотя главную роль в этом фильме, возможно, играет звук (платье поет, рубашка шуршит, а машинка щебечет), остальные герои заслуживают не менее пристального внимания. Лицо Киры Найтли вызывающе чувственно, но ее тело – вызывающе несексуально.

И только эффекты света и тени, правильный ракурс позволяют доверчивым зрителям прикоснуться к ней взглядом. Джеймс Макэвой, брюнет с голубыми глазами, чья популярность растет с каждым днем, воплощает чистую лирику, погубленную обстоятельствами, – мойры так увлеклись другими делами, что нити судьбы начал резать ребенок.

«Искупление» фрагментарно, нецелостно, оно соткано из деталей. Вечный бит, визуальные тонкости (спокойный храпящий насильник; заколка, упавшая на пол; рыжие кудри ребенка) настраивают зрителя на внимательность.

Однако просмотр картины немыслим без экзальтации, без отстранения от современности, без вживания в эпоху, пожалуй, и вымышленную, ведь поступки и фразы героев излишне литературны. Все эти «словесные уловки», натужные реплики царапают слух.

Страдание в нескольких случаях эстетизировано донельзя: кадр убитых сестер милосердия по сравнению, к примеру, со сценой из фильма «Иди и смотри» Элема Климова – как прекрасная «Офелия» прерафаэлитов на фоне «Апофеоза войны» Верещагина. Подлинный ужас войны разбавлен мелодраматизмом до такой степени, что к нему привыкаешь.

Фильм, находясь на границе стихий – кино авторского и коммерческого, – поражает сомнительной яркостью своего положения. Это красиво и вроде бы искренне снято, но вместе с тем остается осадок: настоящая ли это искренность, может ли искренность быть не нова, а вторична?