Игорь Маркин: «Стать брендом, как Третьяковка…»

С рассказа об этой покупке обозреватель газеты ВЗГЛЯД Дмитрий Бавильский и начал разговор с коллекционером Игорем Маркиным, который вернул России сокровища не менее ценные, чем коллекция яиц работы Карла Фаберже, хотя внешне архив художественных свидетельств – вещь менее эффектная и громкая, чем ювелирные украшения.

Художников, которых я ценю, люблю или считаю перспективными, я покупаю вообще без разбора, чтобы у меня было его как можно больше

– Что представляет собой архив Михаила Гробмана?
– Еврофура материалов. Книги, выписки, вырезки из газет, фотографии, пригласительные билеты – все, что так или иначе касается русского и еврейского неофициального искусства. Русско-еврейское искусство – смешной термин получается, не так ли?

Я не помню, с какого времени Гробман его собирал, но документы, в нем хранящиеся, начинаются с начала прошлого века...

– Как вы о нем узнали?
– Через посредников. Год назад я поехал в Израиль, чтобы ознакомиться с архивом. Там шла война, и когда она закончилась, я приехал, посмотрел и мы договорились, что я его куплю.

– Зачем он вам понадобился
– Я сделал первый за последние 100 лет частный российский музей, и для того, чтобы набрать критическую массу, для того, чтобы мое собрание имело право называться «музеем», нужно расти в нескольких направлениях. Нужна хорошая коллекция, помещение и, ну, например, архивная часть, в которой идет постоянная научная деятельность.

– То есть показывать его вы не собираетесь?
– Показывать в нем совершенно нечего. Лишь иногда какие-то книги в качестве иллюстрации к той или иной выставке. Вот сейчас у нас в музее проходит выставка графики Дмитрия Лиона и показаны оформленные им книги. Примерно так же можно использовать для будущих выставок и книги из гробмановского собрания.

Архив предназначен не для проведения выставок. Прежде всего архив нужен искусствоведам, музейным работникам и, может быть, студентам, то есть ограниченному кругу людей.

– Как серьезная научная работа соотносится с образом вашего музея, в котором проходят ночные вечеринки и можно лузгать семечки?
– Это две разные стороны нашей работы. «Веселое место» – это для привлечения более молодой публики и пиара, ведь мы изобретаем музей, которого нет у нас в стране: музыка по вечерам, работа до 24.00, здесь можно фотографировать и разговаривать по мобильнику, смотреть книги, не покупая их…

С другой стороны, пока что мы не совсем настоящий музей, поэтому нам и нужен этот архив, практически самый лучший в этой стране – ибо Гробман со свойственной ему скрупулезностью начал собирание еще с 50-х годов, пополняя его всю свою жизнь. Архив обладает колоссальным интеллектуальным потенциалом, который превратит наш музей в центр изучения второго русского авангарда.

– В каком состоянии архив сейчас?
– Фура в пути, проходит таможню. Через месяц, надеюсь, прибудет. Гробман всё очень долго собирает, описывает и складывает в коробочки…

– Вы планируете приобретение каких-то других художественных архивов или коллекций?
– Такие архивы встречаются крайне редко. Вот только что мы договорились о приобретении фотоархива Вольфовича, который фиксировал работу художников русского авангарда. Скажем, сейчас создается каталог-резоне работ Эдуарда Штейнберга, многие работы которого разлетелись по всему миру – ведь раньше его покупали только иностранцы. И теперь единственная возможность составить наиболее полное описание его работ – воспользоваться слайдами из этого фотоархива.

Как только мы узнали об архиве Гробмана, то тут же его купили, узнали об архиве фотографа Вольфовича – и тут же начали вести переговоры. Нет ни рынка, ни традиции покупки архивов, поэтому вопрос этот действительно интересен. Тем более что мы занимаемся современным искусством – от послевоенных времен и до наших дней, так что мы приобретаем архивы и материалы, касающиеся именно этого периода.

– Но тогда логично создавать и свою собственную документацию актуального процесса?
– Для этого нужен специальный, особенный человек, хороший специалист, способный создавать документацию на современном уровне. Когда придет архив Гробмана, мы найдем такого человека, возьмем его в штат для кропотливой и долгой работы.

Есть еще и другая проблема – этим архивом в том виде, в каком он существует на бумаге, тяжело пользоваться. Поэтому его крайне важно интегрировать в Интернет, чтобы он давал пиар музею и привлекал специалистов, знающих, что именно здесь можно найти. Чтобы это всё не лежало мертвым грузом, но жило. У обычных коллекционеров картины лежат на складах, а у нас даже и музейный архив должен работать.

– А как он еще может быть использован, помимо включения отдельных материалов во временные экспозиции?
– Для написания статей и каталогов, для изучения студентами и аспирантами отдельных тем и общих процессов, для привлечения внимания к тому, что было – ведь в застойные времена в советских газетах выходили многочисленные разгромные статьи про художников, сейчас, вне контекста, выглядящие крайне забавно. Сам по себе идиотизм советской печати неинтересен, а когда это описано и понято – всё это начинает выглядеть и звучать совершенно иначе.

– В какую еще сторону будет расти ваш музей? Со дня открытия прошло два месяца, но я заметил, что экспозиция несколько изменилась…
– Как только я покупаю новую работу, я немедленно ее вывешиваю, а то, что меньше нравится мне и публике, может быть убрано в запасники. Я постоянно подчищаю основную экспозицию, и сейчас музей стал значительно лучше. Слабые работы убраны, и теперь здесь более нет слабых работ. При первой экспозиции мы выставили треть коллекции, лучшую ее часть, но шедевров на плотную развеску (сейчас здесь висит порядка 300 работ) всё равно не хватило. Теперь этого нет.

– А сколько вообще работ в вашей коллекции?
– Порядка 900. Среди этого количества очень много графики и если считать циклы графики за одну работу, то больших работ штук 400. Сейчас я покупаю по нескольку работ в неделю, никогда еще так много не приобретал, так как мне очень важно создать наиболее качественную и полную картину русского искусства этого периода, восполняя пробелы и усиливая уже существующее.

Художников, которых я ценю, люблю или считаю перспективными, я покупаю вообще без разбора, чтобы у меня было его как можно больше. Например, Тимура Новикова, Комара и Меламида, которых я считаю очень важными для России художниками, Эрика Булатова, если попадается по разумным ценам…

– Сколько музей принимает в день посетителей?
– Порядка 50, но наша цель – дорасти до 200. Но и 50 тоже неплохо: уже 100 посетителей в день (которых мы планируем осенью) практически окупают все расходы (800 долларов в день), кроме аренды, но помещение это – моя собственность…

200 посетителей в день – это будет уже бешенный успех.

– Есть ли динамика посещаемости?
– Ну, мы работаем всего два месяца, поэтому о динамике пока говорить трудно. После открытия было около 80 человек в день, но тогда было много шума…

Потом посещаемость упала до 40 в день, но сейчас потихоньку поднимается.

– У вас есть личные пристрастия, как у каждого коллекционера. А кто еще может попасть в вашу коллекцию?
– Это должен быть известный, состоявшийся художник, придумавший что-то новое. Он должен быть действительно современным художником.

Например, «Синие носы» представлены у меня своими работами и видео и, если они будут что-то делать дальше, я буду их приобретать, а вот работы Дмитрия Врубеля пока не покупаю – может быть, это дело случая. То, что Врубель делает с живописными портретами, мне не очень нравится, хотя это коммерческое искусство и там есть определенные мысли…

Я наелся живописью и перегружен ею. Тем более что для нормального функционирования музея современного искусства нам не хватает интерактивных вещей и новых технологий.

– Как выдержать баланс между вашими личными коллекционерскими пристрастиями и попыткой создать объективную картину современного русского искусства?
– Надо лучше знать историю искусства, и изучение архивных материалов – один из методов этого изучения. Нормальное самообучение, которое позволит не скатиться во вкусовщину.

Я видел много коллекций, построенных на личных вкусах хозяев. Как правило, это упертые люди, и очень важно нести в себе универсальность. Для этого мы привлекаем независимых консультантов.

Скажем, иногда я общаюсь с Андреем Ерофеевым, заведующим отделом новейших течений Третьяковской галереи. У него совершенно иной взгляд на историю русского искусства, но имена из первой сотни лучших художников у нас пересекаются процентов на 80.

– Все музеи сталкиваются с проблемой инсталляций, без которых не обойтись, но которые занимают много места при хранении и крайне хрупки..
– Я сталкивался с такими проблемами, когда у меня не было помещения музея и все это хранилось в офисе или дома. Я же люблю купить работу и тут же, немедленно, ею наслаждаться. Теперь я специально заказываю инсталляции – сейчас в соседнем зале ставят «Теннисистку» Олега Кулика, к открытию в 8 витрин сделали новые объемные работы…

– А кто будет еще?
– Я заказал инсталляции молодым двум девушкам, Васильев сделал к открытию инсталляцию с игрушками, Валерий Кошляков сделал комнату любителя искусства, послужившую прообразом всего нашего музея.

А вот с использованием новых технологий и интерактивных техник у нас в стране пока крайне плохо, практически никто не работает в этих жанрах, а если и работает, то не слишком убедительно. Придется западное покупать…

– Я почему-то тоже подумал, что без западного искусства вам не обойтись.
– Да, нужно собрать какое-то количество объектов, а затем посмотреть, как их можно интегрировать в экспозицию, чтобы показать то, чего в России пока что недостаточно. Куплю, сделаю, главное – чтобы руки до этого дошли.

– Собираетесь ли вы поддерживать молодых художников?
– Это же, скорее, прерогатива галерей. Мы включаемся в это дело, хотя я понимаю, что это может быть и неправильно. Все-таки в музее должны быть отобранные имена, иначе для посетителя коллекция будет неубедительна. Ведь пока у нас нет бренда, как у Третьяковки, которая тоже время от времени портит себе судьбу плохими выставками.

Человек, приходящий сюда, должен верить, что ему показывают настоящее. Ведь многие думают, что сами так смогут, такую муру накалякать. Выставляя молодых, мы делаем экспозицию более спорной.

– Особенно если учесть плавающие критерии качества…
– А их и может определить только кучка специалистов, которые знают, что было сделано до сих пор и что нового привнес в историю искусства тот или иной автор.

– Но ваш музей построен таким образом, чтобы человек высказывал свою позицию на уровне «нравится – не нравится», я имею в виду голосование за лучший и худший экспонат…
– Нам важна интерактивная игра, поэтому мы ее и запустили, но особого отклика мы не ждем – музей в своей экспозиционной части создавался не для специалистов. Тут важны позиции «популярно – непопулярно»…

– Какие артефакты были признаны самыми популярными и самыми непопулярными?
– «Комната» Ростана Голосиева на голову, с большим отрывом популярнее всех. Самый непопулярный – Борис Михайлов с яйцами. Раньше он висел на другом месте, где осталось еще 50 голосов «в минус», так что здесь можно увидеть не все поданные против него голоса. Так что «в минус» он лидирует тоже с большим отрывом. Одна из, между прочим, самых любимых моих работ.

– Влияет ли зрительское голосование на судьбу работ?
– Однозначно я буду покупать работы Михайлова еще и еще. Стало очевидным, что современную публику нужно больше эпатировать, заводить. Поэтому к экспозиции добавились, например, три фотографии Арсена Савадова, я также намереваюсь купить его же инсталляции из трупов. Одним Краснопевцевым, как бы хорош он ни был, современников не проймешь, а наша задача состоит в том, чтобы человек здесь время проводил с интересом.

– Чьих работ в вашем музее никогда не будет?
– Зураба Церетели – из-за моей позиции по отношению к его искусству: мне не нравится, что он засрал города своими памятниками. Никогда тут не появится советского официального искусства…

– А Шилов и Глазунов?
– Илья Глазунов не так отвратителен, как Александр Шилов. Шилов – отвратительный художник, практически уровня Никаса Сафронова. Глазунов чуть получше, но у нас он не появится тоже.