Страсти уходящего лета

Хит-парад прозы пяти журнальных номеров – «Знамени» (№ 7, 8) и «Октября» (№ 7, 8) вкупе с «Новым миром» (№ 7) – самый настоящий мартиролог страстей. Что ж, попереживаем вместе с авторами…

Сильные страсти (от 15 до 8 баллов)

Толстые» литературные журналы сближаются с «массовой культурой». Но не слишком ли стремительно?

15. Григорий Канович. Очарование сатаны. Роман. «Октябрь», № 7
Литва. 1941 год. Краткий выморочный промежуток – в один день – между уходом советской власти и приходом власти фашистской. Маленькое еврейское местечко…

Роман Григория Кановича – самый значимый итог литературного лета – выдержан в традициях «советского военного экзистенциализма а-ля Василь Быков».

Со всеми сопутствующими признаками: отточенными внутренними монологами, несколько театральным монтажом крупных планов, напряженным сюжетом, непременной темой выбора.

Канович по-советски щадит читателей, вынося подробности гибели своих персонажей за рамки повествования; как ни странно, это идет роману на пользу, усиливая его эмоциональную мощь.

Куда сомнительнее корректность иного рода: все литовцы в романе Кановича выписаны нежными розовыми красками. Когда молодую еврейку пытается спасти брутальный владелец хутора, это можно понять: он влюблен в нее.

Но далее тем же самым благородно озабочиваются литовский полицай и даже вождь литовских нацистов. Что представляется менее реалистичным (особенно после знакомства с реальными историческими документами). Впрочем, пусть лучше писатели перебирают в плане корректности, нежели пишут гадости о других народах.

14. Михаил Тарковский. «Тойота-Креста». Повесть. «Октябрь», № 8
История любви разбитного сибирского водилы Жеки (перевозчика контрабандных японских авто) к «московской штучке». Он ее любит, она его – не слишком. Сибирь есть Сибирь, а Москва есть Москва, и вместе им не сойтись. Сделана повесть Михаила Тарковского крепко, красиво, вкусно, с обилием чудесно-колоритных деталей, со «словечками» и с великой любовью к сибирскому краю; за это прощаешь ей некоторую композиционную несобранность.

13. Олег Юрьев. Винета. Роман. «Знамя», № 8

Олег Юрьев

От прозы Олега Юрьева ожидаю многого; не всегда эти ожидания сбываются полностью. Пишет Юрьев сверхгусто, образными эссенциями, каждую его фразу надо смаковать. Жанр «Винеты» – «корабельная фантасмагория-феерия». Этот жанр разработан Василием Аксеновым, Виктором Соснорой и Юрием Ковалем – и так же избыточен по своей природе.

Жанровая чрезмерность налагается на чрезмерность стилевую (и все это усиливается специфической питерской мифологией); в результате роман вызывает то особое разочарование, какое возникает от чересчур жирного торта или от премьеры новогоднего мюзикла «с участием всех звезд». Так и тянет (вполне по-юрьевски) вставить в середину заголовка мягкий знак: не «Винета», а «Виньета». Одна сплошная барочная виньетка.

12. Ирина Василькова. Садовница. Повесть. «Новый мир», № 7
Признание в любви к отцу – запоздавшее, горькое, скорбное и честное – неизбежно перерастает в саднящее выяснение отношений. Очень личный текст.

Отдельным пунктом отмечаю прекрасный прозрачный язык Васильковой.

11. Вечеслав Казакевич. Охота на майских жуков. Повесть. «Знамя», № 7
Воспоминания из детства – необыкновенно добрые и какие-то очарованные (даже с некой истомностью). Поселок. Семья. Деревенская няня – простая и трогательная бабуся. Квазидиалог двух близких (и бесконечно далеких) социальных слоев – «низшей советской номенклатуры» и «дяревни», поданный, впрочем, на пределе мягкости. В последний раз такой светлый юмор в виду темы социального непонимания я встречал у Джеральда Даррелла.

10. Андрей Кучаев. Темная сторона любви. Рассказы. «Знамя», № 7
Щегольские новеллы о роковой любви – «под Бунина» (не столько в плане языка, сколько в плане сюжетов). Довольно коммерческая проза – но как лихо, как шикарно, как броско она замешана. Массовая литература хай-класса (ручной сборки).

9. Леонид Костюков. Мало ли кто оттуда выйдет. Триптих. «Знамя», № 7
Три миниатюры, выстроенные на диалогах и вкрадчиво-мрачные. Первая – о жизни после конца мира. Две другие – не отраднее.

8. Игорь Савельев. Как вариант. Рассказ. «Знамя», № 8
Коллизия, знакомая по прозе эпохи застоя: молодой москвич, приехав погостить к родителям, внезапно решает бросить столичную суету и остается в тихой провинции. Владеет письмом Савельев мастерски (как всегда). Но с чего его метнуло в такую изъезженную и фальшивую тематику?

Страстишки (от 7 до 2 баллов)

На эту тему
• Волшебный симпосион
• Муза отпускного сезона
• Словарная лихорадка
• Солнечная лихорадка
• Панки, скинхеды и заколдованные принцессы

7. Владимир Тучков. Линии жизни. Рассказы. «Новый мир», № 7
Опять «о странностях любви», но на этот раз – с оттенком абсурда. Добротные рассказы – не хуже и не лучше многих прочих. Просчитанные. Рассудочные. Как бы концептуализм, но в то же время занимательное чтиво. Наверное, кое-кто из читателей в очередной раз примет тучковские фантазмы за чистую монету и станет на их примере клеймить «ужасы нынешней действительности». Так с текстами Тучкова случалось.

6. Марк Харитонов. Ловец облаков. Повесть. «Знамя», № 8
Тонкий, нежный и одинокий (вследствие своей нежности) юноша Иннокентий Бессонов мучим соблазнами плоти и одержим видениями. Он творит гениальные картины – но их гениальность не ведома никому. Даже женщине, которую юноша любит и которую самозабвенно рисует. Только демонический меценат-разлучник, скупающий шедевры, оценивает масштаб дарования нежного Иннокентия. Забыл сказать, мецената Иннокентий предвосхитил, нарисовав… И все в повести Марка Харитонова так обстоятельно, так тягуче, так трепетно и обморочно: читаешь ее – словно тонешь в сметанке с творожком.

5.Александр Мелихов. Новосветские помещики. Рассказ. «Знамя», № 7. Девушки и смерть. Рассказы. «Новый мир», № 7
Кажется, хороший писатель Александр Мелихов решил всерьез пуститься в описание сексуальной жизни «сильных мира сего». И если его знаменский рассказец о развлечениях еврейского старичка, ставшего олигархом, еще сносен, то от новомирских экзерсисов Мелихова – с их эротическо-физиологическими подробностями и с их намеками на реальных известных людей – делается неловко. Как бывает всегда, когда умный, трезво-скептичный и очень рациональный собеседник вдруг начинает напропалую сплетничать.

4. Ирина Поволоцкая. Жаворонок смолк. Беседная повесть. «Новый мир», № 7
Старушка «из бывших» рассказывает дочери историю своей жизни. Дочь слушает вполуха; оно и понятно: бесчисленные родственники, свойственники, друзья и враги, рауты и расстрелы, болезни и переезды слипаются в повествовании рассказчицы в один неразличимый ком.

Рискую попасться на скрытый педагогический подвох-крючок замысла Поволоцкой, уподобившись нечуткой дочке. Однако все же замечу: мне думается, что передавать скуку через скуку (в частности, создавая скучный текст) – бесперспективное начинание.

3. Елена Макарова. Два рассказа. «Знамя», № 7
Несколько раз перечитывал бесцельные и безликие опусы Макаровой, через день забывая их содержание. Кажется, первый из них – про мужика, сначала бросившего любовницу, а затем вернувшегося к ней, а второй – про старика, сделавшего ребенка своей пожилой супруге. Зачем это писалось?

2. Анатолий Найман. Посвящается Хемингуэю. Из цикла рассказов. «Октябрь», № 8
С июля обещано в каждом новом номере «Октября» публиковать по рассказику Наймана. Если все они будут такими же, как «Посвящается Хемингуэю», я расстроюсь. Пока привычно уповаю на эффект первого блина. На что уповать еще: байка о приятеле, эффектно осадившем в салоне самолета двух «крутых шишек» (за одной из которых смутно угадывается сам В.В. Путин), проходит по разряду «компенсаторных фантазий». И не более того.

Страсти-мордасти (1 балл)

1. Вацлав Михальский. Храм Согласия. Роман. Продолжение. «Октябрь», № 8
Контуры неподъемного словесного массива, творимого Вацлавом Михальским, стали медленно вырисовываться. И это не радует. Выяснилось, что роман Михальского по всем признакам является стопроцентным образцом «исторического женского мыла» в духе Жюльетты Бенцони.

Судите сами: две разлученные революцией сестры из графского рода; одна сестра блистает в светском обществе Туниса и ведет изящную разведдеятельность, что твоя Мата Хари; другая сестра претерпевает советские невзгоды под чужим именем. К финалу эпопеи, полагаю, они встретятся. Еще в романе есть красавец аристократического происхождения, контуженный и потерявший память. Есть его любовь, есть рифмующаяся с ней кровь, есть козни малолетнего злодея-плебея, есть остальные полагающиеся жанровые аксессуары.

Лавбургер Михальского не вызвал бы у меня претензий, будучи воплощенным в подобающем ему формате (написан он грамотно). Я понимаю, «толстые» литературные журналы сближаются с «массовой культурой». Но не слишком ли стремительно?