Исповедь сына века

«А что такое супермен? - спросила в свое время Гертруда Стайн. - Вы не находите, что в это понятие уже не укладывается то, что прежде подразумевалось под словом «мужчина»?» – и рефреном к ней – «Поклонение супергерою», недавняя статья в The Atlantic Monthly, чья неутешительная мораль сводится к «комическому» происхождению современного идеала – из комиксов».

Эпоха мнимого могущества

Книга «Черновик»

Эпоха мнимого всемогущества влечет за собой неумолимый кризис.

И вот на сцену выходит все тот же герой – столичный денди, романтический, по выражению Бегбедера, эгоист, перевыкрученный в жгут всеми подряд эмоциями, обещающий научить обращаться к миру «с воробьиной горы»… Может, отсюда растут стихи Дмитрия Воденникова, а точнее, его новая книга «Черновик», только что вышедшая в издательстве «Пушкинский фонд».

Воденников – один из самых заметных (в прямом смысле) современных русских поэтов: на его вечера собираются толпы, в том числе и вовсе не окололитературных персонажей, а книги расходятся полными тиражами.

Так вот этот самый Воденников, на мой взгляд, тоже происходит из этого иронично-романтичного и эгоистично-беспомощного века, так очаровательно зацикленного на самом себе.

На девяносто шести страницах – эмоциональные, надменно-жесткие и вместе с тем женственные интонации, исповедальный хруст бумаги, невинная искренность профессионального актера, умеющего понравиться и – воспользовавшись этим – втянуть каждого в свой театральный мир на хрустальной сцене – «горе»:

Мы стоим на апрельской горе в крепко сшитых дурацких пальто,
Оля, Настя и Рома, и Петя, и Саша, и хрен знает кто:
С ноутбуком, с мобильным, в березовой роще, небесным столбом
С запрокинутым к небу прозрачным любимым лицом

Гора эта – современность, со всеми ее преходящими атрибутами: мобильными, ноутбуками, книгами, мужчинами, женщинами, вписанными в исторический контекст и своей жизнью придающими плотность эпохе.

Настоящий поэт должен быть андрогинен – двуязычие и обращенность к обоим началам. Так Тиресий связывает общую человеческую память на живое, пропуская ее через самое себя – и снова муже-женская парадигма через густой частокол цветаевских тире и скобок и обезоруживающе прямая речь – о себе, только о себе, с изумительной чуткостью воссоздавая в себе эпоху.

О себе любимом

Каждой строчкой Воденников утверждает свое право на «я-щность», самость, столь естественную для него, столь искреннюю, что веришь в нее беспрекословно

Пресловутая «гламурность» Воденникова, в которой его иногда упрекают в литературной тусовке, – именно в этом небрежном эгоцентризме:

Это я
в середине весны, в твердой памяти, в трезвом уме,
через головы всех,
из сухого бумажного ада –
это я – так свободно –
к тебе обращаюсь,
к тебе,
от которого мне – ничего, кроме жажды, не надо.

«Я», говорящее с читателем и с Богом на равных, не имеет ничего общего с раздутым себялюбием.

Каждой строчкой Воденников утверждает свое право на «я-щность», самость, столь естественную для него, столь искреннюю, что веришь в нее беспрекословно. С той же ясностью говорят дети – маленькие тиресии, в безыскусной своей простоте не разделяющие мир на «мир» и «себя»:

…Я хотел рассказать тебе там
А теперь расскажу тебе тут
Про двух мальчиков, двух медвежат, про двух девочек, Рому и Настю…

В стихах Дмитрия Воденникова очень многое отсылает к детскому, сказочному и серьезному миру – сумасшедшие бурундуки, плюшевые мишки, соловьи и соболя в груди.

Воробьиный рай в Сокольниках, трамваи и зелень – роскошная, пылкая свежая пыль – мир Воденникова насыщен цветом, пересыщен им; более того, он в наш, реальный и скучный мир взрослых, именно цветами и прорывается: отсюда бесчисленные чертополохи, сирени, шиповники, розы.

В душно-сладком мире запахов этого незваного, яркого мира теряешься и пьянеешь («из душного цветочного огня он нас прижмет к себе, а мы – ему ответим»): бодлеровские цветы зла становятся кэрроловскими цветами зазеркалья; они оживают, они говорят, они дышат:

…Так незаметно яблоня зацвела <…> А в том мае, когда я писал цветущий цикл, она цвета оглушительно…

Помните сказки матушки бузины?

Текст Воденникова иллюзорен и аллюзивен, напоминая чем-то палимпсест, изначальный смысл затемняющий, и витраж, этот же смысл расцвечивающий яркими красками

Эта разноголосица звука, запаха, цвета, расплескиваемая стихами Воденникова, кажется неуловимо-знакомой, как почти истлевший след духов – в ящичке, где томились billets doux.

Интеллектуальное удовольствие от новой книги Воденникова – сродни эстетическому от хорошего глянцевого журнала. «Черновик» и есть по сути «внутренний Vogue» современного русского яппи, подчеркивающего свою принадлежность к культурной элите.

«Черновик» построен как хорошо отрежиссированная рекламная фотосессия. Немного исповеди, немного самолюбования, немного глянца и немного элитарности, много литературы и настоящей поэзии – словом, все символы века.

Как глянцевые издания позволяют каждой домохозяйке примерить шарфик от Hermes или сумочку от Luis Vuitton, так и Воденников позволяет каждому яппи почувствовать себя Байроном. При всем при этом – это настоящая литература и настоящая поэзия.

Неслучайно, очевидно, книга и называется «Черновик» – это не успевший погрязнуть в легковесности очерк гламура, переписанные в авторскую колонку дневники современного Оскара Уайльда, за вычетом скандальной хроники.

В остальном все на месте: личные письма, записки на манжетах и салфетках, легкий, но неустранимый флер того непередаваемого эстетства, изящества, что, казалось, ушло в небытие вместе с ХХ веком, растворилось в рекламе Dolce&Gabbana и сигарет Epoque.

Сквозной цитатник, в котором цитаты расплываются, чтобы проступил авторский текст – новый, резкий, над которым сидишь, обхватив голову обеими руками, потому что она по-колокольному гудит – потому, что только так и давно хотелось услышать.

Текст Воденникова иллюзорен и аллюзивен, напоминая чем-то палимпсест, изначальный смысл затемняющий, и витраж, этот же смысл расцвечивающий яркими красками.

При этом ни одна аллюзия не тянет одеяло текста на себя, не отнимает внимание читателя, будто ей, цитатной, здесь быть и положено, и не было предшествующих текстов.

Юлия Кристева в свое время писала, что «поэтическое означаемое отсылает к иным дискурсивным означаемым таким образом, что в поэтическом высказывании становятся читаемыми множество дискурсов».

Интертекстуальность стихов Воденникова, принадлежащих одновременно жизни его и жизни читателя, достраиваемых читателем, которому самому хочется «встроиться» в творимый вокруг него текст, гулять по его стихам с нашими настоящими именами и фамилиями: мы же тоже – красивые, двадцатидвухлетние, нам же тоже хочется знать, где наш прощальный выход, нам тоже хочется – быть любимыми.

Внутреннее зрение

Дмитрий, скажите нам, как сделать, чтобы вы – любили – нас?

И вот на фоне всей этой леденцовой молодости, разудалого мальчишества, словно под спекшимся краем пирога – философская начинка частной жизни, со всеми ее болезненностями, метаниями, сомнениями, срывами.

Многие стихи в этой книге обращены в прошлое: столь характерная для древнегреческой традиции слепота к настоящему при внутреннем прозрении о том, что было.

Для того чтобы видеть, необязательно пользоваться зрением; в этом – вечная дихотомия поэтики: зрячая слепота против слепой зрячести. Только закрыв глаза и ощущая мир внутренним зрением, можно сказать:

Мама! И как так случилось,
Что я – написавший свои знаменитые книги:
О смерти, о страхе, о прахе (о пыли), о комплексе жертвы –
Умудрился
Все ж таки стать
Таким совершенно здоровым,
Таким невозможно счастливым
И таким – абсолютно – бессмертным?

Пафос? Ирония? Позерство? Модная, благодаря Воденникову же, «новая искренность»?

Так может писать только человек, умеющий дышать, чтоб дух забирало.

Мне кажется, что кто-то любит нас,
Имперских взрослых, солнечных раздетых…

Неужто слово найдено? Вот оно – повзрослевший имперский мальчик, вечно юный мужчина, горький и прекрасный, жадно ищущий любви («ибо мне не хватило любви»), фокусник и пророк, мистификатор, обнажающий перед нами, недоверчивыми, правду.

Стихи Дмитрия Воденникова нельзя назвать любовной лирикой. И вместе с тем они неуловимо лиричны.

Поэт, расписавший себя «партитурой желез, ушибов, запахов, ресниц», просветленно-физиологичен – наверно, так небрежен мальчик, сжимающий колючую ветку боярышника – чтобы доказать собственную правоту.

Он знает то, о чем мы еще только догадываемся, подталкивает нас к этому:

Кто хочет жить так, чтобы быть любимым?
Я жить хочу, так, чтобы быть любимым!

И загустев этим опытом, налившись им, как самый запретный из плодов, мы, затаив дыхание, спрашиваем: Дмитрий, скажите нам, как сделать, чтобы вы – любили – нас?