У меня есть знакомый, очень талантливый и известный зарубежный переводчик, который, много переводя Достоевского, убирал те высказывания, которые считал оскорбительными для евреев. Этого требовало его национальное чувство. Такой подход не мешал ему любить и высоко ценить Достоевского-художника. Даже помогал: он нашел этически-приемлемое для себя решение.
Цензура – это пес, покрытый лишаями, а подчас и бешеный
Другой пример: в конце 2014 года исламовед Бассам Тахан провел сеанс сравнительного анализа двух текстов – программных работ основателя исламистского движения «Братья-мусульмане*» Хассана Аль Банна на арабском языке и во французском переводе. Из перевода исчезли все пассажи про мировое господство халифата и наказание отступников.
Есть и, так сказать, технические примеры, когда зарубежные переводчики убирают некоторые сентиментальные образы или многословные рассуждения Льва Толстого на том простом основании, что «у нас так не говорят», «у нас это не поймут». В России больше не обращают внимания на то, чтобы приноровить текст к традициям или хоть орфоэпическим требованиям русского языка, но Анна Каренина на чешском превращается в Анну Каренинову – у них говорят так.
Поработав четыре года книжным обозревателем, я перестала удивляться тому, что актуальнейшие (на мой взгляд) книги могут выходить тиражом 300-500 экземпляров и обсуждаться лишь в самом узком кругу посвящённых, я больше не удивляюсь, но продолжаю констатировать.
Цензура растворена в повседневности, интересны только качество и мотивация. Да, это и есть самое интересное.
Это не цензура, просто я так вижу (фото: Ильнар Салахиев/РИА Новости)
|
Какие мотивы движут писателем Борисом Акуниным, который ваяет очередной том «Истории российского государства» и в «Фейсбуке» вопрошает свою украинскую аудиторию, не обидится ли она, если он употребит слово «Малороссия», а также сильно ли обидятся украинцы, если он «о государстве, которого еще не было», будет говорить «на Украине»?
Какие мотивы двигали издательством АСТ, которое в 2016 году выпустило очередной том этой книги тиражом 90 000 экземпляров? Как оно вообще заключило договор о написании и массовом издании столь важной книги именно с этим человеком? «Просто бизнес»?
Какие мотивы движут публикой, которая это покупает?
В эти же самые дни певица Земфира**, выступая в Литве, в резкой форме попросила убрать развёрнутый было украинский флаг. То, что сделала Земфира, и то, что делает Акунин, – это цензура и самоцензура. Но у них разные мотивы и разные адресаты.
А вот не Москва, не Вильнюс, а провинциальное, но очень интересное поселение Свияжск в Татарстане. Мой товарищ недавно побывал там на выставке «Битва за Крым» и был потрясен:
«Я ж ожидал увидеть что-то про ту эпоху, когда России пришлось воевать за свою правду… Ну, и увидел, только исключительно глазами врагов России. Первый этаж экспозиции – британская графика, изображающая разнообразных английских офицеров, янычар и прочих зуавов, вольготно расхаживающих по полуострову, второй этаж – карикатуры из британских газет: разбегающиеся при виде солдат ее величества медведи, турок, колющий убегающего русского штыком в зад, свирепый британский лев, рвущийся расправиться с косолапым.
Что интересно, места русскому взгляду на Крымскую войну на этой выставке просто не нашлось. Хотя в экспозиции российского музея этот русский, наш взгляд, по сути, должен быть доминирующим».
И тут возникает важный вопрос: почему должен? Кому должен? Да, выставка – тоже определенная цензура, но что такого, просто организаторы «так видят». Не правда ли?
Дело в том, что в условиях отсутствия русской нации ответить на этот вопрос невозможно. Если нет нации – никто никому ничего не должен. Осознание себя в рамках единой нации, с историей, культурой, которая не только требует, но и безусловно заслуживает уважения, – единственное, что превращает цензуру в самоцензуру, которая в кои-то веки будет не в духе акунинского «а не обидятся ли украинцы».
Потому что Акунин, как ни смехотворно его поведение, уже находится внутри сформированной традиции: если говорить про русскую нацию, могут обидеться якуты, буряты и т.д., а вот «украинцы» воспринимаются монолитно, хотя на нынешней территории Украины живут русские, венгры, молдаване, евреи... Но говорится лишь о каких-то «русскоязычных». Это тоже – цензура и самоцензура.
Добро бы это рафинированное поведение помогало сохранять покой – оно не помогает. Приведу три примера, которые вошли в российское информационное пространство почти одновременно.
Первый: глава федеральной национально-культурной автономии российских цыган Надежда Деметер предрекает цыганские бунты по всей стране, если будут сносить самострой.
Второй: президент Чечни Рамзан Кадыров предрекает, что чеченские эмигранты, которых не удалось сагитировать вернуться в Чечню (в том числе разными компенсациями), вступят в отряды террористов и будут воевать против России. То же произойдет, по мнению Кадырова, если российским мусульманам вовремя не построить правильные мечети в затребованном количестве.
Третий: вице-президент академии наук Татарстана Рафаэль Хакимов предрекает России «Боснию и Косово», если посягнут на принудительное изучение татарского языка и «равноправие татарского и русского языков» (в ряду посягательств он называет и запрет переводить татарский алфавит на латиницу).
Это – угрозы. «Если вы не сделаете X или сделаете Y – вам будет плохо, больно и страшно».
Не важно, насколько хорошо эти угрозы обоснованы. Например, Хакимов уверяет, что «у нас потому и не прошел боснийский вариант, что был язык взаимопонимания». Но до начала 90-х в Татарстане не было принудительного изучения татарского языка, президента и квазигосударственных структур. Может, боснийский вариант «не прошел» как раз поэтому?
Важно то, что с государственной властью разговаривают языком конкретных угроз. Привычно, без страха угрожают.
Отвлечемся от национальной проблематики. Захар Прилепин, побывав недавно в Калининграде, дал местной газете интервью, где сообщил, что зажатый между Польшей и Литвой Калининград находится «на стыке России и Западной Европы», назвал город «Калининградом-Кёнигсбергом», «построенным на руинах чужих домов», и обнаружил в воздухе какие-то не те молекулы, что в Ярославле.После окончания войны две трети Восточной Пруссии отошли Польше. Можно ли представить, чтобы Польша культивировала образ «Гданьска-Данцига», где какие-то не те молекулы, что в Варшаве? Чтобы Литва, лелеющая образ этого края как «малой Литвы» и сохраняющая название Караляучус, утверждала его связь с «Западной Европой»?
Но Прилепин разговаривает с германофильской аудиторией. Для заезжего писателя это – ни к чему не обязывающая болтовня, однако его слова (легко убедиться, глянув на заголовок, который выбрала газета) упали на конкретную почву противостояния двух концепций: Калининград – это наш общий трофей или «наследие»? Если трофей, можно не удручаться «руинами чужих домов» – но как сладко чувствовать себя «германским наследником»!
«Начало войны население встретило с удовлетворением. Боевые действия вскоре переместились от границ рейха на восток. Казалось, провинции ничто не угрожает. Неприятным напоминанием о войне были редкие бомбардировки советской авиации», – я уже писала: это цитата из калининградского школьного учебника, и с этими «молекулами» детей учат чувствовать «родство».
Прилепин всего-то сказал приятное приятным людям – что такого? Но когда бывший американский посол Макфол пишет в «Твиттере», что право России на Крым сродни праву Германии на Кёнигсберг, – вам по-прежнему приятно? И что возразить, если только что заигрывали с Германией? Не пытались создать мощный щит собственной концепции, приняли чужую игру?
Не проговаривая долго, упорно, последовательно своих независимых слов, государство утрачивает право на благородный гнев. Цензура – это пес, покрытый лишаями, а подчас и бешеный, но что делать, если ворота нараспашку и нет на них замка своей правды?
* Организация (организации) ликвидированы или их деятельность запрещена в РФ
** Признан(а) в РФ иностранным агентом
