Звоню. Трубка, пискнув, сообщает, что «вызов не может быть установлен. Обратитесь к администратору». Эта загадочная формула всего-навсего значит, что кончились деньги. У меня. Кладу. Звоню вновь. «Данный вид связи недоступен для абонента», – сообщают мне. Это всего-навсего значит, что закончились деньги. У него. Напрасно будете вы обращаться к администратору или искать некий иной вид связи. Просто кончились деньги, и все. Ну куда, казалось бы, проще. Позвонил, а тебе ответили: «Деньги кончились. Пополните счет». Все предельно ясно и понятно. Но нет. Вроде бы частный вопрос. Отнюдь...
Никто, ничего и никому не в состоянии сказать. Но желание сказать осталось
То, что каждая переломная эпоха, вбрасывающая в реальность новые образы и понятия, зачастую противопоставленные прежним, обзаводится новым понятийным аппаратом, новым языком передачи смыслов, известно хорошо. Можно вспомнить Петровскую эпоху, когда новых слов стало столько, что пришлось издать в 20-х годах XVIII века несколько словарей, помогающих понимать человека, говорящего на «обновленном» русском языке. В качестве примера можно привести записки князя Куракина, который говорит о царевне Софье так: «Тогда она, по своей особой инклинации и амуру, кн. В. В. Голицына назначила... войско командировать; который вошел в ту милость чрез амурные интриги; и почал быть фаворитом и первым министром... Софья для своих плезиров завела певчих, из которых царевны Екатерина, Марфа и другие избирали своих годантов... В отбытие князя В. В. Голицына Феодор Щегловитый весьма в амуре при Софье профитовал и уже в тех плезирах ночных был в большой конфиденции...». В конце концов языком нового социального слоя – дворянства – а также новой культуры стал вообще иностранный язык – французский (Еще в «Юности честном зерцале» говорилось, что «младые шляхетские отроки должны всегда между собой говорить иностранными языками, дабы можно было их от других незнающих болванов распознать, дабы можно было им говорить так, чтобы слуги их не понимали»). И в результате к войне 1812 года, по словам Н. Дубровина, «высшее общество ... говорило по-русски более самоучкою и знало его понаслышке». А по замечанию А. Тургенева, он «знал толпу князей Трубецких, Долгоруких, Голицыных, Оболенских, Несвицких, Щербатовых, Хованских, Волконских, Мещерских ... которые не могли написать на русском языке двух строчек».
История повторилась после переворота 1917 года, когда новый язык принялись создавать самые разные социальные и культурные страты. Маяковский сетовал, что «пока выкипячивают, рифмами пиликая, из любвей и соловьев какое-то варево, улица корчится безъязыкая – ей нечем кричать и разговаривать». Власть создавала «совдеповский язык» – все эти «колхозы», «наркомвоенморы»(народный комиссар по военным и морским делам), «наркомнацы» (народный комиссар по делам национальностей), «чеквалапы» (чрезвычайная комиссия по валенкам и лаптям), «перпетун» и «трепетун» (Первый Петроградский Университет и третий, соответственно), не говоря уже о знаменитых именах. «Лапанальда» (Лагерь папанинцев на льду), «Лунио» (Ленин умер, но идеи остались), «Изаида» (Иди за Ильичом, детка), «Рэм» (Революция, Электрификация, Мир) и пр. стали характерной приметой времени и остаются ею до сих пор. Этот язык будет позднее высмеиваться (М. Зощенко «Обезьяний язык», прекрасный диалог отца и сына из «Разговоров за чайным столом» И. Ильфа и Е. Петрова. «Он что, мальчик плохого поведения? Шалун? – Ужасного поведения, папа! Он повторил целый ряд деборинских ошибок в оценке махизма, махаевщины и механицизма... Папа схватился за голову. – Сколько же ему лет? – Кому, Лебедеву? Да немолод. Ему лет восемь. – Восемь лет мальчику, и вы с ним боретесь? – А как, по-твоему? Проявлять оппортунизм? Смазывать вопрос?»), но все равно именно этот язык стал языком эпохи и воспринимается так до сих пор. С другой стороны, экспериментировали футуристы – достаточно вспомнить знаменитый «Дыр бур щил...» или посмотреть манифест «Кукиш прошлякам», чтобы понять, как далеко в своей языковой революции они стремились зайти. Масштаб этой революции был прямо пропорционален масштабу чаемых преобразований страны или мира, маяковское стремление «кастетом кроиться у мира в черепе» не просто оправдывало любые эксперименты, но настойчиво требовало не прекращать их.
- Максим Кронгауз: Слова теряют смысл
- Николай Волжский: Великий и могучий
- Борис Акунин: Фильтруй базар
- Борис Межуев: Заказ на новые идеи
В 1990-х история вроде бы начала повторяться. Агрессивная «вестернизация» языка (помню баннер на Мясницкой: «фирма осуществляет эдвайзинг и консалтинг») отражала колонизационные процессы сдачи и раздачи страны и ее богатств «победителям в холодной войне» и их местным бургомистрам, что отчасти (лишь отчасти) напоминало процессы начала XVIII века. Но, в силу того, что никаких сверхзадач поставлено не было, не были определены масштабные стратегические цели (как при Петре или после 1917 г.), язык, перестав отражать реальность и точно обозначать сущность вещей и событий окружающего мира, закономерно стал создателем параллельной реальности, инструментом для создания хаоса и погружения человека в этот хаос. В результате из понятийного аппарата исчезала любая определенность. Наглядным примером этого процесса на уровне «коллективного бессознательного» стали навязчивые присказки «как бы» и «типа». «Как бы пошел...», «Типа увидел». Сразу и не поймешь, пошел или нет, увидел или наоборот. Слово «Россия» повсеместно заменилось на «эта страна». Привычные и понятные термины «ложь», «предательство», «бездарность» и др. заменились на «субъективную точку зрения», «инакомыслие», «альтернативное или концептуальное искусство» и т.д.
Вместе с этим в псевдоинтеллектуальных (т.е. псевдонаучных, квазикультурных и прочих) кругах и вообще везде, где есть претензия на высокоумие, возникла мода на сложные слова и словосочетания. Смысл их также никак не был оговорен, но задача у этих слов и словосочетаний была вполне определенная. Во-первых, служить опознавательными знаками, паролями при входе в определенные сообщества. И во-вторых, создать видимость глубины знания и понимания предмета, заморочить человека, сбить его с толку и, в конечном итоге, сделать своим сторонником. Так, одна из «евразийских» брошюр была снабжена подзаголовком: «Философский метафизический компендиум экстраординарных откровений запредельного знания». А вот анонс к выставке «современного художника» Панасенко: «Пустотные и безреферентные, на первый взгляд, «портреты» в процессе всматривания превращаются в дагерротипы субъективных перверсий, демонстрируя такую наиболее интимную стратегию отношения к образам массового потребления, как психоз. Нулевая степень осмысленности лиц подчеркивает на них выражение крайне фрустрированного желания... Его стратегию можно назвать «клиническим гуманизмом» – попыткой реабилитации досмысловых и/или патологических компонентов человеческой личности, без которых невозможна полноценная экзистенция». Ну и под конец фрагмент статьи некоего А. Хорова, посвященной физику В.Л. Гинзбургу: «Логос Традиции даже сегодня более объемен, чем логика Модерна. Логика науки есть продукт экстракции из Логоса его дискурсивной части. И сама логика, как платоновский эйдос, снисходит в дольний мир и превращается в логистику – логику транспортных потоков. Логистика создает сеть потоков, теряет исходные смыслы «мира идей», и потому начинает эксплуатировать рудименты смыслов – логемы, чтобы диссоциировать тоталитарность управления и перейти к истинно горизонтальным сетевым связям, самоорганизующимся через мемы*, инфемы и логемы». Подтверждением тому, что никакого смысла эти «мемы» и «инфемы» не несли и не несут, является то, что все эти «деятели культуры», «евразийцы», «ученые» в науке и вообще интеллектуальном пространстве современной России ничем серьезным не обозначились (хотя время от времени приглашались обслуживать те или иные проекты как власти, так и оппозиции). Но зато вполне успешно разлагали общественное сознание.
Между небом и землей поросенок вился, он нечаянно хвостом к небу прицепился
Существенную поддержку этим процессам оказал, разумеется, интернет. О сознательном упрощении и нарочитой дегенерации языка в интернет-пространстве уже приходилось говорить неоднократно. Упрощение губительно и разрушительно для человека, оно низводит его к животному состоянию, к растительному образу жизни, сводит все богатство его микрокосма к вечно наполняемой и не могущей наполниться бочке Данаид, когда человек «живет, чтобы есть, а ест, чтобы жить». Но формат соцсетей, особенно Твиттера, – это демонстративное и тоталитарное упрощение безо всяких «а если я не... а вдруг мне...». 140 знаков (почему именно 140) – это отсутствие мысли по определению, это выжимка из мозга человека, необходимость соответствовать самому примитивному общему уровню. Ведь в 140 знаков можно уложить только приказы. Или оскорбления. Или техническую информацию (пошел... пришел... сделал...). Твиттер – это только ответ на вопрос «что», но не «зачем», «почему», «для чего». То есть чистые образы, изображения, знаки, бессвязные, калейдоскопически сменяющие друг друга и не предусматривающие уточняющих вопросов. Разрушение языковой культуры выражается и в повсеместной подмене содержательного диалога репликами, цепляющимися к поверхностным смыслам или просто к словам. Все это неизбежно приводит к ассимиляции личностных идеалов и устремлений и сведению их к набору типовых схем и шаблонов, предложенных масс-медиа.
Результаты этих лингвистических экзерсисов мы видим сегодня вполне отчетливо – в общественном сознании возникло отторжение практически любого обдуманного, сложного высказывания, умной и вполне понятной, определенной мысли. Особенно это чувствуется на уровне вузов, где вчерашние школьники, пришедшие на первый курс, зачастую просто не понимают, о чем идет речь на лекциях, и не стремятся понять. Не поднимаются вверх, а любой ценой приспосабливают сложные научные конструкции к своему уровню. Поэтому вне зависимости от того, каков список учебной литературы и насколько она сложна, большинство экзаменов и зачетов сдается все равно по интернет-шпаргалкам. И на выходе, невзирая на все усилия преподавателя, получается не первый (второй, третий) курс вуза, а немного улучшенный 11-й класс.
Почему так происходит? Только ли потому, что есть задача разрушить языковую картину мира и в целом действительности, сложившуюся в общественном сознании? Конечно, нет, хотя эта задача была крайне важной и практически выполнена. И у защитников этой задачи есть одно ключевое оправдание – надо было «расчистить пространство» в сознании для нового строительства, для размещения новых смысловых конструкций (рудименты этой доходной «борьбы с тоталитаризмом в сознании, в обществе», главным образом в виде «десталинизации», можно видеть на примере правозащитной деятельности, особенно «Совета по правам человека»). Пространство было расчищено. И здесь выяснилось, что никто, ничего и никому не в состоянии сказать. Но желание сказать осталось. В результате отсутствие смыслов стало подменяться усиленной трескотней и болтовней. Доказательством того или иного утверждения стали не проверенные факты, а многократное повторение бессмысленного тезиса на разные лады. То есть форма успешно заменилась содержанием, стало важным не ЧТО говорить, а КАК. Еле слышные сигналы потонули в море шумов.
Совершенно очевидно, что сегодня невозможно двигаться вперед, невозможно думать о будущем, всегда сопряженным с реальными, качественными переменами в сознании, без формирования нового понятийного аппарата, без утверждения (или возвращения) истинного смысла слов и понятий. Однако гораздо важнее понять, что этим «обновленным» или новым языком будет сказано, какие формы социальных энергий будут вербализованы, активизированы языковыми средствами. «Бессмысленное и беспощадное» новаторство в этой сфере часто превращается просто в пустую бессмысленную претенциозность. Не стоит забывать о том, что невозможно сказать больше, чем сказал Христос. Попытка М. Булгакова в своем знаменитом романе сделать это закончилась, при всем уважении к мастеру (как в прямом, так и литературном смысле), творческой неудачей. За роман, написанный Мастером, невозможно пострадать, заложить душу дьяволу и умереть, а диалог «Что такое истина?... Истина прежде всего в том, что у тебя болит голова» есть та самая бессмысленная претенциозность (даже Христос молчал в ответ на этот вопрос).
Невозможно предложить ничего принципиально нового по сравнению с тем, что уже предложено Гомером, Леонардо, Микеланджело, Сервантесом, Данте, Пушкиным и другими – об этом свидетельствует опыт предыдущих столетий и опыт «современного искусства». Что касается именно «современного искусства», то оно за минувшие годы продемонстрировало, что языком этого «искусства» сказать нельзя вообще ничего. Им невозможно объяснить даже самые простые вещи, а можно только провоцировать и оскорблять. Поэтому необходим и новый язык эстетики, новый изобразительный язык, объединенный с новыми словами, средствами которого можно будет передавать сложные, вечные понятия.
Что произойдет? Современный человек выброшен из истории и является не ее субъектом, а объектом. Иными словами, он живет на тонкой и непрочной прослойке современных понятий, образов, знаков, символов, оправдывая «новизной» противоестественность и противоречивость многих современных социально-политических и культурных явлений. Боязнь показаться несовременным, стремление к новизне и современности без рассуждения, очарованность новыми (пусть и бессмысленными) словами и понятиями делает сознание магическим, замыкает его в порочный круг, из которого нельзя вырваться. Примечательно, что, по мнению некоторых ученых, похожий процесс в свое время – вовлеченность сознания в магический круговорот ритуалов, заклинаний и обрядов – не давал человечеству перейти на новую ступень развития, от первобытности к цивилизациям древности. То есть они не могли оторваться от почвы, чтобы двинуться вверх.
Сегодня этот же магический круг не дает вернуться на твердую землю, заставляя висеть между «двойною бездной». «Между небом и землей поросенок вился, он нечаянно хвостом к небу прицепился». Поэтому возвращение к образцам, проверенным опытом, даст человеку возможность приблизить к себе, считать своими собеседниками лучшие умы человечества, вернет ему достоинство, поднимет его на совершенно иной уровень. У человека появится возможность добавить в друзья не очередного пустозвона из «Контакта», а Данте. Или Шиллера. Заговорить с ними на одном языке. Можно вспомнить Маяковского, масштаб любви которого позволял ревновать не к «мужу Марьи Иванны», а Копернику. Или С. Волкова, одного из последних выпускников Московской Духовной Академии, который, живя в Загорске в голоде, испытывая страшную нужду, будучи совершенно одинок, имел своим собеседником Марка Аврелия и чувствовал себя как Боэций. А дальше возникнет естественный вопрос – зачем человеку, дружащему с Коперником или Боэцием, очередная галиматья, созданная концептуальными новаторами? А потом на этом обновленном (или даже совершенно новом) языке должны будут заговорить всего несколько тысяч человек. Историю всегда двигают вперед несколько процентов от народа страны. Вряд ли этот процесс может быть быстрым. Но это не значит, что его не надо начинать.
Безусловно, придется понять, от чьего имени говорить на новом языке? Только ли от своего? Или от поколения, от некоей социальной страты? М. Кантор точно отмечал, что Бунин говорил от имени изгнанных, «униженных и оскорбленных», Солженицын и Шаламов – от имени замученных в ГУЛАГе, интеллигенция 1970-х – «от имени обвешанных в бакалее». Сегодняшняя «интеллигенция» говорит от имени маргиналов, вороватых олигархов и контркультурной оппозиционной шпаны. Кстати, российская оппозиция всегда говорит только от себя и своей секты, и поэтому она ничего не может сделать. Поэтому этот вопрос отнюдь не праздный. Но на него, так же как и на другие вопросы, поставленные выше, надо искать ответы. В противном случае придется повторять чужие заклинания и штампы.
Источник: Блог Бориса Якеменко
* СМИ, включенное в реестр иностранных средств массовой информации, выполняющих функции иностранного агента
