Евгений Крутиков: Это была неслыханная дерзость, которую запомнил Сталин

Это абсурд.

Если на семьи моих родителей и дедушек с бабушками смотреть из 2015 года, то переплетение их судеб в военный и послевоенный период представляется абсолютно невозможным. Это несовместимый набор профессий, национальностей, социальных позиций и даже просто – бытовых устоев.

Судьбы семей – это не какая-то там восточная «карма». Это совершенно неповторимый семейный котел, в котором каждая деталь только поясняет нынешнее время

Это другая планета, на которой включена не просто машина времени, а некий аппарат, искажающий даже не саму историю, а ее внутренние смыслы. Реальность пропадает, образы размываются, а политика, как нелепый двигатель человеческих судеб, представляется чем-то уже совсем механическим, сводящим и разводящим жизни людей, которые, если смотреть из сегодняшней мутной эпохи, и вовсе не должны были сочетаться.

Берлин, Карелия, Баку

Из села моих предков по отцовской линии в Северном крае много поколений подряд набирали Императорский морской конвой, то есть, в современном понимании – гвардейскую морскую пехоту. Это легендированная традиция с петровского времени, считавшаяся привилегией и вошедшая во все мыслимые и читаемые архивы.

На Русском Севере никогда и ни при каких обстоятельствах не было крепостного права, если не считать монастыри, но это не наш случай. Наш случай – это морские разбойники, рыбаки и веселые пираты тяжелых, черных северных морей.

По документам они считались крестьянами, что дало возможность моему деду – Алексею Дмитриевичу Крутикову – написать в партийной анкете это самое «из крестьян», открывавшее двери на уже советскую государственную службу, которая воспринималась как форма государственной службы «вообще».

Крутиков А. Д., официальное фото зампреда правительства, 1948 год (фото: из семейного архива Евгения Крутикова)

Кстати, это редкий случай, но в некогда крестьянской стране даже среди очень дальних предков у меня не оказалось никого, кто занимался бы крестьянским трудом. Это сплошь и рядом исключительно служивые люди. Моряки, офицеры, шпионы, дипломаты, министры, контрразведчики, но никогда – землепашцы.

А генетика – точная наука, и я наследственно (и как бы даже легитимно) терпеть не могу подмосковные дачи, выезды на природу, «свежий воздух» и грядки… Ох уж эти грядки. Даже партизанским способом высаженные в горшочки растения вызывают легкое недоумение и долго не живут.

В 1939 году Алексей Дмитриевич Крутиков трудился заместителем народного комиссара внешней торговли СССР. Он лично подписывал в Берлине экономические договоры с Германией (на документах напротив его подписи стоит подпись Шнурре). Шнурре докладывал Риббентропу, что с советским представителем невозможно иметь дело, он слишком твердо ведет переговоры, отстаивая советские интересы.

У немцев это вызывало недоумение, поскольку они полагали, что «уже обо всем договорились». Это не помешало деду уже в Москве написать крайне рискованную докладную Сталину (видимо, через голову непосредственного начальника – наркома Микояна) о вреде поставок в Германию стратегического сырья. Это была неслыханная дерзость, которую запомнили и Сталин, и Микоян.

Крутиковы: Александра, Алексей Дмитриевич, Феликс (во втором ряду) и маленький Володя (фото: из семейного архива Евгения Крутикова)

Первый – взял на заметку. А второй – затаил недоброе. И после 22 июня 1941 года замнаркома внешней торговли Крутиков Алексей Дмитриевич становится, как бы сейчас сказали, «куратором» всех связей и контактов с союзниками, в первую очередь ленд-лиза. «Главный по Америке» – это по нынешним временам звучит трогательно.

Кстати, о дерзостях. Командующий 7-й армией Карельского фронта генерал-лейтенант Алексей Николаевич Крутиков (до 1918 года – императорский поручик) летом 1943-го написал письмо Сталину, в котором в красках и подробно описал, как особисты со скуки (на Карельском фронте было хроническое затишье) третируют боевой состав армии – и потребовал разогнать особый отдел Карельского фронта.

И что удивительно – нашел поддержку и вместо штрафбата стал командующим уже всем фронтом перед решающим наступлением, выбившим финнов из войны. Так что с дерзостью на грани публичного самоубийства за правду в семье был полный порядок, тут тоже в генетике копаться надо.

Мой отец Феликс в это время рос мальчиком дворовым и хулиганистым, благо окружение в Доме на набережной способствовало. И в лучших традициях семьи был отправлен от греха подальше в Бакинское военно-морское подготовительное училище. Это был ужесточенный прообраз нахимовских училищ, что-то вроде элитного кадетского корпуса, только с чудовищной морской дисциплиной и специфическим учебным планом – от обращения с парусным такелажем до бальных танцев.

БВМПУ дало впоследствии какое-то дикое количество знаменитых выпускников, включая будущего главкома ВМФ СССР Владимира Чернавина, будущего замминистра иностранных дел Юрия Воронцова и Евгения Примакова (он на два года младше отца, и, по рассказам очевидцев, был иногда бит в воспитательных целях), не говоря уже о «просто» адмиралах и государственных деятелях.

Справа Феликс. начало 50-х, Москва. Джеймс Бонд наш (фото: из семейного архива Евгения Крутикова)

Отцу было 16 лет, когда за участие в каких-то странных операциях на знаменитых торпедных катерах «Комсомолец» несколько юнг-подростков БВМПУ были представлены к наградам. В возрасте 17 лет (то есть в 1944 году) он тоже получил свою первую награду – медаль «За оборону Кавказа».

Когда я еще учился в младших классах, мы с ним ходили в парк Советской армии (ныне – Екатерининский), где среди прочих экземпляров советской военной техники на постаменте стоял этот самый торпедный катер. На него можно было залезть – а что еще надо ребенку?

И когда в 1991 году я обнаружил себя на Кавказе, отец пробурчал что-то вроде «не надо повторять мою судьбу». Он имел в виду, конечно, нечто большее, чем просто географическое совпадение.

Бугуруслан, Рига, Краков

Со стороны матери у меня было шесть (!) бабушек, которые после 1939 года никогда не встречались вместе, а некоторые, случайно оказавшись в одном помещении, демонстративно разговаривали друг с другом на разных языках – настолько различными (до кинематографичности) оказались их судьбы.

Молодая Неля (фото: из семейного архива Евгения Крутикова)

Шляхта герба Белина вообще не слишком заботилась о родственности (насколько это можно проследить вглубь истории Речи Посполитой) и отличалась устойчивым раздолбайством в сочетании со звериной воинственностью.

Советское время (то есть начиная с 1939 года) нисколько ситуацию не изменило, и что именно сказал не в той компании мой дед Михаил (за что был выслан в Башкирию в Бугуруслан, где проработал всю войну директором женской гимназии), не ведомо. Семейная легенда гласит, что мою четырехлетнюю мать потеряли где-то на полустанке во время высылки. Она отстала от поезда, но каким-то чудом нашлась.

Согласно еще одной легенде, когда моя мать впервые гордо пришла в Бугуруслане домой в пионерском галстуке, дед молча сорвал его и выкинул. Это был единственный случай, когда этот тишайший и добрейший человек вышел из себя. В ссылке матери, когда она получала паспорт, изменили имя. Нинель было и по тем временам политкорректно (Ленин наоборот) – и созвучно башкирскому имени Наиля. Так и осталась на всю жизнь Нелей.

Моя родная бабушка Мария, акушер-гинеколог, последовала в ссылку. А вот с ее сестрами начались удивительные приключения, завернувшие затем всю эту историю в невероятный клубок.

Люба в Польше, 1945 год (фото: из семейного архива Евгения Крутикова)

Бабушка Люба очень рано вышла замуж и практически сразу же овдовела. О ее муже никогда не говорили, известно только, что он был офицер и погиб на финской войне. 22 июня 1941 года она была радистом-шифровальщиком штаба 6-й воздушной армии Прибалтийского военного округа в Риге.

Затем в районе Великого Новгорода длительное время принимала участие в удержании так называемого Демянского котла – эпическом окружении немецкой 16-й армии, первой подобной наступательной операции Советской армии, не совсем успешной, но психологически важной, поскольку она создала у Гитлера и Геринга иллюзию, будто огромную окруженную группировку можно бесконечно долго снабжать по воздуху и в итоге спасти.

Эта устойчивая иллюзия повлекла за собой гибель окруженной армии Паулюса в Сталинграде, поскольку Геринг продолжал убеждать Гитлера, что он справится со снабжением и даже с эвакуацией Паулюса, ссылаясь именно на «успешный» опыт Демянского котла.

Формирование Войска Польского на Восточном фронте проходило долго и запутанно. Больше половины бывших польских военнослужащих, интернированных в 1939-м и находившихся в советских лагерях, ушли с Армией Андерса через Иран на Ближний Восток – и в дальнейшем воевали в составе британской армии. А из оставшихся польских военнослужащих (бывших граждан Польши, находившихся на территории СССР, и коммунистов польского происхождения) была сформирована сперва Армия Людова, переименованная впоследствии в Войско Польское, во главе с генералом Михалом (Роля) Жимерским. Вот в его-то штабе и оказалась радисткой моя бабушка.

Вторая справа – Люба в польском посольстве (фото: из семейного архива Евгения Крутикова)

С Войском Польским она дошла до Кракова и Седльце, получив высшую на тот момент награду страны – Грюнвальдский знак – и еще пять боевых медалей. Памятная грамота с подписью генерала Жимерского всегда находилась на видном месте, и, сколько я себя помню, каждый год военный атташе посольства Польши в Москве или приходил лично к ней домой, или присылал приглашения на мероприятия посольства, что по нынешним временам выглядит чем-то сказочным, невероятным.

Она чрезвычайно ответственно относилась к своему «ветеранству», участвовала во всех мероприятиях ветеранов Войска Польского, но так и осталась на всю жизнь одинокой. Зато была особенно привязана к племяннице – моей матери, а своих сестер откровенно недолюбливала. Причину этих странных отношений редко озвучивали, но и не очень-то скрывали.

Грозный, Куйбышев, Донбасс

Когда к другой бабушке – Лиде – пришел свататься красивый брюнет в форме капитана НКВД и зашел при полном параде на хутор, мой прадед автоматически поднял руки вверх. Это была естественная реакция, ибо ничего хорошего от таких визитов ждать было нельзя. Но все обошлось, и так в семью вошел Сергей Кривобоков – райуполномоченный Гудермесского отдела ОГПУ, герой борьбы с бандами в первой половине 30-х годов, выучивший за несколько месяцев чеченский язык, просто ежедневно общаясь с муллами.

Сергей Кривобоков со знаком «Отличник НКВД» (фото: из семейного архива Евгения Крутикова)

Знание языка, обычаев (и мусульманских, и вайнахских), а также жгучая южная внешность несколько раз спасали ему жизнь. Это был период «романтической» контрразведки, когда еще играли в Лоуренса Аравийского, переодевались «под вайнахов» и отправлялись в конные экспедиции под Итум-Кале, где тогда дорог еще не было.

Так их однажды и подловили абреки из баталпашинцев и потребовали продемонстрировать, что они чеченцы и мусульмане. Исполнения фатихи на классическом арабском и короткого диалога на чеченском хватило, чтобы войти в доверие в баталпашинцам и склонить их к диалогу с советской властью.

За это он получил наградной маузер, куда-то пропавший без вести в 90-х годах. Во второй половине этих самых 90-х он, уже почти ослепший, всегда спрашивал на редких семейных посиделках у моей матери одно и то же: «А Женя чем занимается?»

«Да тем же, чем и ты», – неизменно отвечала она со своим жутковатым юмором. «А где он?» – «Да вон сидит, ты просто не видишь». И тогда он обращался ко мне по-чеченски – в свои неполные 90 лет он очень четко выговаривал все эти жутковатые звуки. Моя тетя – любимая двоюродная сестра матери – родилась в 1933 году Грозном, а войну встретила первоклашкой в Риге, куда Сергей Кривобоков был переведен начальником особого отдела Прибалтийского военного округа. И вся эта переплетенная география сейчас уже не смотрится со стороны как набор случайных совпадений.

Всю войну он провел на Северо-Западном фронте, а его семья – в эвакуации в Куйбышеве. У моей тети осталось странное воспоминание об Аллилуевой, которая училась с ними в одной школе. Якобы пайки, выдаваемые детям, были неравномерные, из-за чего постоянно возникали бытовые скандалы. Скорее всего, это та самая часть исторической правды, которую принято трактовать как проявление «сталинизма» и всячески выпячивать для политизации истории.

В Москву его перевели замначальника отдела 3-го главка МГБ, и он вселился в знаменитый угловой дом на Фрунзенской набережной, что возле Крымского моста напротив Дипломатической академии. В квартиру, которая до 1935 года принадлежала Тухачевскому.

СМЕРШ. Третий слева – Кривобоков (фото: из семейного архива Евгения Крутикова)

И когда моя мать в середине 50-х приехала в Москву поступать в институт, она поселилась там у своей тети. Тем более что с 1951 по 1954 годы квартира по сути пустовала, поскольку уже полковник Кривобоков был назначен замначальника особого отдела Прикарпатского военного округа и отбыл во Львов – гонять по лесам бандеровцев.

Говорят, что именно он довел до совершенства основной прием борьбы с бандами – внедрение в них легендированной агентуры. Это была творческая переработка того же приема, который он применял в Чечне, – и на западноукраинской почве сработало великолепно. В Галиции стало основным методом по выуживанию банд из схронов. СМЕРШ Прикарпатского округа подавил всю бандеровщину довольно жестокими методами, но все-таки подавил.

И я опять же не склонен считать сегодняшние жизненные обстоятельства просто совпадением или парафразой из клубка судеб моей семьи. Тем более что еще одна бабушка всю жизнь умудрилась провести в Донбассе.

Она не попала под депортацию, поскольку была самой младшей, пережила оккупацию под румынами и рассказывала веселые истории о том, на какой высоте надо натягивать проволоку над дорогой, чтобы румынскому мотоциклисту с гарантией отрезало голову.

Ее старший сын, ставший затем директором градообразующего цементного завода в Амвросиевке, еще маленьким ребенком потерял ногу ниже колена, катаясь в Дебальцево на составах с углем, чтобы немного заработать. В детстве я страшно боялся его протеза, который он отстегивал на ночь.

Временный иконостас (фото: из семейного архива Евгения Крутикова)

Да и сейчас мои троюродные сестры – вечная головная боль, где бы они ни были – в лагерях беженцев под Ростовом и Астраханью или возвращаясь в Донецк – то «ребенка врачу показать» (как будто в Ростове нельзя), то «на Пасху», привязанные к этой земле настолько крепко, что никакая война не сможет вырвать у них эти корни. Они и из оккупированной Национальной гвардией Украины Амвросиевки уехали только тогда, когда – перед Иловайским котлом – морально разложившиеся гвардейцы перешли уже к открытым грабежам и изнасилованиям.

Париж, Лозанна, ГУЛАГ

Есть во всех этих географических, национальных и исторических параллелях что-то сверхъестественное, необъяснимое просто тем, что «судьбы так сложились», «страна была большая» и даже «так получилось» – любимое объяснение всех времен и народов.

В конце концов, и я мог бы выбирать иные жизненные повороты, а не те, что чудовищными нитями связали мою судьбу с судьбами многочисленных и разрозненных предков. Может, все-таки в генетике поправить? Ведь едва ли не каждое «совпадение» сказывается на деталях моей личной судьбы.

После войны отец поступил на юридическое отделение Института внешней торговли, который много позже слили с МГИМО. Именно это административное решение повлияло на меня непосредственно через 40 лет – мне не позволили поступить в МГИМО в середине 80-х, потому что при популисте Горбачеве началась «борьба с семейственностью».

Отец в лагере, 1956 год (фото: из семейного архива Евгения Крутикова)

А в 1948-м Сталин принял неожиданное, но судьбоносное для нашей семьи решение. Он рассылает циркуляр по ключевым министерствам, предлагая их главам предоставить кандидатуры на свою же собственную замену в качестве перспективного «кадрового резерва».

И вдруг назначает моего деда заместителем председателя правительства СССР, то есть своим заместителем, уравняв его в должности, например, с Берией. Пошли слухи, что Сталин готовит не только «кадровый резерв» в министерствах, но и замену всему старому руководству.

Микоян был чудовищно оскорблен тем, что его любимого первого заместителя через его голову повысили до должности чуть ли не большей, чем его собственная. В своих воспоминаниях Микоян задним числом утверждает, что он якобы был против этого назначения и даже говорил об этом Сталину. Это полуправда, как едва ли не все, что написано в объемном томе его воспоминаний.

Насторожились едва ли не все представители «старой гвардии», увидев в сталинских выдвиженцах прямую угрозу. Есть основания полагать, что Сталин действительно готовил тотальную кадровую реформу, опираясь на поколение управленцев, не связанных с партийной системой и, по странному совпадению, в подавляющем большинстве выходцев из этнически русских регионов – особенно Северного и Северо-Западного края. Но – не успел.

После короткой стажировки в Министерстве внешней торговли отец переходит на работу во внешнюю разведку и уезжает в Париж на должность секретаря советской торговой миссии во Франции. Он организует сеть банковских организаций, через которую проходит финансирование французской компартии, лично возит из Союза наличные деньги, укрупняя фонды Мориса Тореза.

Эта чудовищная работа требовала еще и специальных экономических знаний, которые в советской системе были недоступны за ненадобностью в быту. Но у того, что произошло в Париже и Лозанне весной 1954 года, есть несколько версий.

Он был арестован в Лозанне на территории советской миссии и на специальном самолете доставлен в Москву, где трибуналом Московского военного округа осужден на 25 лет лагерей как французский шпион. Этому предшествовала довольно топорно сработанная провокация, в которой участвовала спецгруппа, приехавшая из столицы.

Подробности этой истории, опять же, слишком сложны и кинематографичны, чтобы на них сбиваться. Но через много лет ни у кого не осталось сомнений, что главной целью этой провокации был не Феликс, а мой дед. После осуждения отца деда окончательно добьют – отправят на второстепенную работу и исключат из партии.

Его политическая карьера будет разрушена, и он перестанет быть конкурентом, в том числе Хрущеву, который потратил много усилий, чтобы стереть даже упоминание о таком государственном деятеле, как Алексей Дмитриевич Крутиков. Эту фамилию было просто запрещено упоминать, например в печати или в каких-либо воспоминаниях. Даже его непосредственное участие в работе конференции в Сан-Франциско, в создании ООН и ЮНЕСКО в хрущевский период было вырезано из хроники.

Следствие, помимо всего прочего, требовало показаний еще и на Микояна, поскольку отец некоторое время работал его референтом. И он этих показаний не дал. Несмотря на обиду на деда, Анастас Иванович этого не забыл. Именно он способствовал в 1960 году сперва освобождению, а затем и реабилитации Феликса.

В начале нулевых годов один из сыновей Микояна разыскал меня и в ультимативной форме потребовал отвезти его на могилу Феликса. Это был чистый и искренний жест, который можно было себе позволить уже постфактум.

Но шесть лет лагеря на тяжелых работах стали чрезвычайным опытом (десять лет назад ко мне в руки попал его лагерный дневник за 1958 год – невероятный текст, ждущий более обстоятельного разбора). Мой отец вошел в историю постсталинского ГУЛАГа как единственный русский человек, которого избрали своим бригадиром литовцы из «лесных братьев».

Это был уникальный случай, поскольку бригады «националистов» не принимали чужих. Рядом находились и бандеровцы, и литовцы, и эстонцы, но они никогда не пересекались, а уж тем более не допускали к себе русских. На досуге он учил литовцев французскому и хорошим манерам. И, выйдя из лагеря, он демонстративно сохранял хорошие отношения с литовцами, хотя это могло стоить карьеры.

Не забудем

Эти семьи и люди не могли пересечься просто так, создав невероятную по своей внутренней силе историческую комбинацию, которая отображается в сегодня каждым поворотом судеб. Это не какая-то там восточная «карма». Это совершенно неповторимый семейный котел, в котором каждая деталь только поясняет нынешнее время.

У происходящего сейчас слишком длинные корни, чтобы можно было просто списать судьбы на случайные совпадения, представить собственную жизнь только как череду политических нюансов или ошибок. Опыт поколений материален, он живет в нас не только на биологическом уровне, он предопределяет нашу судьбу, даже если в детстве тебе говорят «не повторяй». Нам просто никуда не деться.

Нам не оставить Донбасс, Польшу, Литву, Балтийское море, Кавказ, эти чертовы наследственные профессии. Нам не оставить страну, поддавшись на интеллектуальные развлечения типа «все было плохо», «у России нет положительной истории». Может, у кого-то и нет, но у большинства все-таки есть. И потому большинство ее помнит, а не замарывает черной краской.

Да, эти истории – опять повторю это слово – слишком кинематографичны. Слишком много несовместимого в этих людях, оказавшихся волею судьбы в рамках одной семьи. Но, возможно, дело не в «несочетаемости» всех этих людей, а в том, что сегодняшняя «призма», через которую мы смотрим на мир глазами средневекового мореплавателя, неправильная.

Война в Донбассе. Судорожные спазмы польского национального сознания. Литовская президент-истеричка. Америка как главная закулиса. Все это часть истории не только отдельной семьи. Семья – это лишь первое приближение. Политика – приближение крупное. Но для того и нужна историческая память, чтобы современные «призмы» ее не искажали. Ведь не забудем же?