Андрей Архангельский: Никто не работает

«Алексей брал обжигающую втулку, нанизывал ее на стержень, и пресс с густым, нежным звуком обнимал расплавленное железо».

Смешно вам, да? Я и сам отсмеялся в свое время над советским производственным романом. По уровню фальши и неестественности нынешняя женская, допустим, проза и тогдашняя производственная – стоят друг друга, за одним исключением: в советской литературе и кино герой постоянно трудился.

Сегодня массовый литературный и киногерой абсолютно перестал работать

Сегодня массовый литературный и киногерой абсолютно перестал работать.

Не подумайте плохого: я не тоскую по передовикам производства, я не хочу возвращения заводских историй, мне глубоко плевать на работающие прессы и обжигающие втулки. Мне жаль человека.

Человек не может существовать без иллюзий. Одной из таких массовых и грандиозных иллюзий еще в XX веке была радость труда – радость от ежедневного созидания, усилия, от преодоления инерции, превращения хаоса в космос. И искусство по мере сил эту иллюзию и поддерживало, хотя бы пусть бездарно и плоско – но без этой иллюзии невозможно построить сколько-нибудь осмысленное государство и общество.

Раньше массовое искусство, по крайней мере, не отрицало ценности труда как такового. Над производственными фильмами и романами все смеялись, но, однако же, соглашались в глубине души, что «что-то было» в этой пресловутой «радости труда». Как только эта иллюзия перестала поддерживаться искусством, эта «радость труда» мигом начала проседать и в сознании миллионов.

В том числе и по этой причине работа сегодня перестала занимать важное место во внутренней жизни человека – хотя бы он был занят ею с утра до вечера. Эта ситуация еще будет иметь грандиозные и печальные последствия.

Лев Толстой в статье «В чём моя вера» писал, что работа есть естественное и самое здоровое состояние человека. Причем работа не только ради материальной выгоды – но ради выгоды духовной и физиологической (дух и тело ведь взаимосвязаны). Человеку, чтобы жить долго, чтобы быть здоровым, считал Толстой, очень важно делать не просто дело – но хорошее, по душе дело.

Да что там Толстой. Солженицынский зэка Иван Денисович лихо кладет кирпичи на ГУЛАГовской необъятной стройке – раствор! цемент! подавай! – и только в этот момент живет, существует как здесь-личность. Мало того: именно в этот момент он только и чувствует себя свободным.

Эта сцена – ключевая, принципиальная для русской литературы второй половины ХХ века.

Не будь этой сцены – упоения от работы даже в условиях полной несвободы – не было бы и последнего всплеска массового энтузиазма и позитивизма в 60-е годы.

Не будь этой сцены – не было бы ни Дудинцева с его «Белыми одеждами», ни Гранина с его «Грозой», ни вообще всего корпуса художественных произведений 60-х, которые пытались искренне и честно воспевать радость труда – творческого, подлинного служения любимой работе, – в отличие от кукольных сталинских «гидроцентралей», «жатв» и «битв в пути».

В основе этой сцены лежит труд, который приносит человеку радость, вносит в его жизнь порядок и смысл, делает его соратником человеческой истории, если можно так выразиться.

В современных литературе и кино работа совершенно потеряла свою этическую, идеалистическую составляющую. Горение, желание, сверхусилие – слова не из нашего лексикона.

Сегодня работа в сознании меньшинства есть высокооплачиваемая каторга, в сознании большинства – низкооплачиваемая каторга. Культ работы, культ создающего, созидающего человека исчез из искусства и жизни. Работа стала фоном жизни, а в массовом искусстве - фоном для любовных и криминальных интриг. Работа для большинства людей никогда не была источником радости – но сегодня от нее этой радости даже перестали ожидать, вот что принципиально важно.

Понятно, что в те же 90-е большинство работало не для радости, а для «выживания» – но когда страна вернулась в 2000-е, худо-бедно к достатку, к стабильности, работа в массовом сознании уже потеряла окончательно свою идеалистическую, гуманистическую ценность.

В сущности, сегодня эту «радость труда» можно ощутить только в сериалах о мужественных спецназовцах, ментах, подводных и надводных работниках всяческих спецслужб, которые с особым шиком называют свои дела «работой». Этот термин перешел, я думаю, из чиновничьего сленга 90-х, когда власть всячески пыталась скрыть масштабы и ужас происходящего в Чечне, в других горячих точках. Этому времени мы обязаны возникновением удивительных своей неграмотностью и пошлостью речевых конструкций, вроде «работаем по пропавшим», «работаем по завалам» или «работаем по бандитам». Маршалл Маклюэн писал о том, что в новейшую эпоху СМИ больше всего боятся произнести слова «бой», «смерть», «убийство»: то, что происходит обычно на каждой войне, сегодня обаятельно заменяется эвфемизмами вроде пресловутой «работы» или «боестолкновения».

Ей-богу, прежняя эпоха была кровавей, но хоть принципиальней: невозможно представить, например, что герой Сергея Бондарчука в фильме «Они сражались за Родину» произнес бы нечто вроде «работаем по немцам». Война есть война, работа есть работа; до начала XXI века в России два этих понятия никогда не смешивались. Нынешняя их взаимозаменяемость означает одно: оба понятия равно скомпрометированы.

Они дискредитированы, в том числе, и самим кино: показательно, что и плохое, и хорошее кино к процессу труда сегодня одинаково равнодушны. В хорошем кино работа – это рвота (как, например, в «Одиночном плавании» Хлебникова или «Простых вещах» Попогребского), а в плохом – легкая неприятность, рябь на воде, которая мешает герою жить в полную силу.

Смешно, но даже в сериалах на производственную тему мы чаще всего в качестве символа этой работы видим только двух персонажей: референта (секретаршу) и главного босса. Вокруг этой связки – босс и секретарша, директор и помощница – и завязываются главные производственные интриги; «принесите мне то-то» или «соедините меня с таким-то» – это всё, что мы можем понять о степени занятости неизвестно что производящего и неизвестно над чем трудящегося босса, чей стол непременно завален бумагами. Работа в кино и сериалах превратилась в фон – таковую же роль она играет и в реальной жизни.

В современной литературе с работой чуть получше, но суть – та же. В своем роде революцию совершил Евгений Гришковец: его роман «Рубашка» (2004) и был первым производственным романом нового времени. Главный герой «Рубашки» — архитектор; худо-бедно впервые здесь была описана работа и жизнь «среднего русского». Последний же роман Гришковца «Планка» (2008) – именуемый автором «производственным» – очень показателен: мы застаем героя (он возглавляет компанию по производству дорожных знаков и разметки) в момент, когда работа перестает приносить ему радость.

В большинстве же романов и фильмов работа для героя – отталкивающий момент: герой ищет себе на голову приключений именно потому, что работа достала уже окончательно. В этом смысле показателен и фильм Бекмамбетова «Особо опасен» – он построен именно на противопоставлении офисной работы и «настоящей жизни»: жизнь под пулями оказывается более интересной, чем жизнь под пресс-папье.

Большинство же современных производственных романов – они, конечно же, о судьбе «манагера» – сходны общей интонацией: это один непрерывный стон – «как опостылела мне моя работа, за которую я получаю такие бешеные бабки».

В этом есть, конечно, своеобразное самолюбование, но и стон тоже – не поддельный. Дает о себе знать первая десятилетка массового корпоративного труда (1998–2008), память о которой можно назвать травматической. Большинство романов на эту тему – это и есть попытка авторов справиться с собственной травмой.

Попутно выяснилось несколько потрясающих вещей.

Русские интрига, подсиживание и стукачество не только не исчезли из нынешней производственной жизни – но развились в новых условиях труда с еще большей силой. Местничество же, протекционизм, «блатные детки» на незаслуженно теплых местах – всё это даже и не думало модифицироваться. К тому же очень быстро восторжествовал в менеджерской среде этот чудный казарменный тон, система тотального унижения младших и атмосфера общей преданности абсурдному «порядку».

«Если вы хотите узнать, чем дышит контора, – посетите сначала «курилку», потом туалет. Там вы узнаете, насколько болтливы секретарши, ленивы водители, завистливы коллеги, тупы подчиненные, и прочая, и прочая. Заодно возьмете «на карандаш» всех теневых лидеров коллектива, заботливых мамаш, «сынов полка», агнцев на заклание и милых телок, готовых отдаться вам «за помощь» в случае их тотальной неудачи в новом проекте». (Сергей Минаев. «Media Sapiens», 2007)

Понятно, что бегство от такой работы оправданно в глазах обывателя – и именно бегство от работы и является основным мотивом в современной прозе.

Сегодня работа в сознании меньшинства есть высокооплачиваемая каторга, в сознании большинства – низкооплачиваемая каторга (фото: sxc.hu)

Однако всё это травматическое письмо на производственную тему – результат, прежде всего, грандиозной психологической ошибки постсоветского сознания. Виновата в первую очередь не работа – а отношение к ней человека. В середине 90-х русский человек почему-то внушил себе, что большие деньги заменят и радость труда, и полноту жизни. А также внушил себе, что работа и не должна приносить радость – радость должны приносить деньги. В этом и была ключевая ошибка.

Отсутствие радости – бытия, полноты жизни, в том числе и радости труда – нельзя заменить ничем; выяснилось, что в том числе и деньгами.

Наш человек в очередной раз недооценил себя: он решил, что «за такие деньги» можно наступить на себя, устранить себя как личность – то есть он попросту «выключал» себя на постылой работе. Но от такого предательства человеческая психика очень быстро дала сбой: нельзя треть жизни выключать себя. Нельзя треть жизни жить ожиданием пятницы. Отсюда и массовые неврозы в офисах, доклад о которых недавно обнародовал колумнист газеты ВЗГЛЯД философ Борис Кагарлицкий*.

Социальное удовлетворение организма (которое и дает работа) оказалось не менее важным для человека, чем потребность в еде, комфорте, достатке. Ощущение твоей нужности в этой жизни, важности, не-случайности, которое может давать только работа, оказалось не восполненным ни потреблением, ни «личной жизнью».

Сплошная «неработица» в современном массовом искусстве – всего лишь отражение нашего отношения к понятию «работа» в жизни: я не знаю, кому и зачем нужна моя работа, я не вижу в ней никакого смысла, мало того – я даже презираю мою работу; но поскольку деньги можно зарабатывать только на такой работе – я готов терпеть. Я готов умирать как личность, не существовать эти 9, 10, 12, 24 часа – а потом вспоминать всё это как страшный сон.

Очень быстро выяснилось, что, кроме страшного сна, и вспомнить-то нечего.

Никто не сказал людям, что еще в работе должна быть – радость.

Глупые, смешные люди.

* Признан(а) в РФ иностранным агентом