Ольга Андреева Ольга Андреева Почему на месте большой литературы обнаружилась дыра

Отменив попечение культуры, мы передали ее в руки собственных идеологических и геополитических противников. Неудивительно, что к началу СВО на месте «большой» русской литературы обнаружилась зияющая дыра.

7 комментариев
Дмитрий Губин Дмитрий Губин Что такое геноцид по-украински

Из всех национальных групп, находящихся на территории Украины, самоорганизовываться запрещено только русским. Им также отказано в праве попасть в список «коренных народов». Это и есть тот самый нацизм, ради искоренения которого и была начата российская спецоперация на Украине.

0 комментариев
Геворг Мирзаян Геворг Мирзаян Вопрос о смертной казни должен решаться на холодную голову

На первый взгляд, аргументы противников возвращения смертной казни выглядят бледно по отношению к справедливой ярости в отношении террористов, расстрелявших мирных людей в «Крокусе».

13 комментариев
2 февраля 2008, 12:01 • Авторские колонки

Виктор Топоров: Простые ответы

Виктор Топоров: Простые ответы

Каждая новая книга Владимира Шарова становится событием. Пусть и для тонкого, слишком тонкого слоя посвященных. Но даже в этом узком кругу число восторженных поклонников и яростных ненавистников едва ли не одинаково.

Строго говоря, роман «Будьте как дети» назвать книгой еще нельзя. Он только что опубликован в «Знамени» (№1–2) и лишь какое-то время спустя должен выйти в «Вагриусе». Издательская судьба книг Шарова складывается трудно, писатель он вызывающе некоммерческий – и хотя бы поэтому вынужденно «толстожурнальный».

Дебютировал он в «Урале», второй (и, на мой взгляд, по-прежнему остающийся непревзойденным) роман «Репетиции» опубликовал в «Неве», третий – в «Новом мире» (в связи с этой публикацией разразился скандал), после чего перешел в «Знамя», где и напечатал за тринадцать лет четыре романа.

Новомирский скандал пятнадцатилетней давности весьма показателен. Роман «До и во время», как каждое художественное произведение Шарова, представляет собой то ли аутентичный апокриф, то ли интеллектуальную игру в апокриф. А в «Новом мире» образца 1993 года правили бал воцерковленные кликуши («новые христианки», как их насмешливо называли), стремившиеся быть святее Патриарха Всея Руси.

Шаров пишет очень хорошо – сухо и цепко. И стиль его, и метод сюжетосложения давно уже стали предметом для подражания

В очередном «евангелии от Шарова» их возмутила сатанинская (как им примстилось) дерзновенность замысла, хотя критические стрелы были пущены по куда более безобидным мишеням: под обстрел попали «эклектическая мешанина» и «гиперэротизм», якобы присущие шаровской прозе.

В «Знамени» на вещи смотрят проще: роза – это роза, а проза – это проза. Поэтому «некоммерческий» Шаров пришелся здесь ко двору.

Сам писатель смотрит на вещи сложно. Я бы даже сказал, избыточно сложно: в какой-то миг перегруженные опорные конструкции каждого из его романов начинают опасно прогибаться («поют стропила – а поют они перед тем, как рухнуть»), хотя всякий раз всё же в конце концов выдерживают. Да ведь и лукавый искушает «до последней прямоты» – иначе само искушение (и душевное испытание) обернулось бы притворством!

А опасностям упрощения писатель посвятил как раз рецензируемый роман. Евангельское «Будьте как дети» оборачивается здесь крестовым походом детей 1212 года, раз за разом сознательно повторяемым и разыгрываемым уже в новейшее время – и всё с теми же трагическими последствиями: малолетних крестоносцев (тех из них, кто не погибнет в пути) в лучшем случае продают в рабство, тогда как в худшем речь идет о смерти души.

В крестовый поход детей идет малочисленный народ Севера – енисейские самоеды или энцы; идут, вдохновленные впавшим в детство Лениным и безропотно выполняющим его указания Дзержинским, армии беспризорников; идут московские интеллектуалы «из бывших»; идут «полумонахини-полублудницы»; идут закоренелые душегубы, не желающие оставаться христопродавцами; идут латышские стрелки; идут белые и красные; идут одурманенные привозной водкой и доморощенными мухоморами шаманы из дельты Лены; идет, разумеется, и сам Ленин… Идут, потому что нет ничего прелестнее (в религиозном смысле), чем простые ответы!

Однажды, будто вторя Ленину, Никодим заговорил о том, что революция, ее цель и смысл – возвращение в детство. Люди безмерно устают от сложности жизни, от тысяч и тысяч лазеек, закоулков и тупиков, в которых хоронится грех и откуда его ничем не выкорябаешь. Не сразу, но они приходят к выводу, что единственное назначение сложности как раз в этом – укрывать, давать приют злу, и, пока ее не разрушишь, о спасении нечего и думать.

Революция есть попытка вновь жестко разделить добро и зло, сделать мир столь же простым и ясным, что и до грехопадения. Отсюда чувство правоты, радость, восторг, ликование, которые, несмотря на все бедствия, все страдания, она рождает в людях. Нечто подобное в те годы я уже слышал, удивляла лишь печаль, раскаянье в голосе нашего батюшки.

Я знал, что отец Никодим никогда революцию не поддерживал и с ней не сотрудничал, но теперь его можно было понять так, что и враги революции были из того же детского лагеря, и грех, что лежал на них, едва ли был меньшим. В семнадцатом году прежний мир разрушился, в одночасье сошел на нет. Выстоять у него не было ни единого шанса, потому что революция всем и каждому предложила нечто, поразительно похожее на Господень Рай. Тебе была обещана жизнь, лишенная порока, жизнь без искушений, без мук, без сомнений. Счастливое, радостное время – ведь если ты верил, был предан и исполнителен, ты знал, что, что бы ни делал, вины твоей ни в чем нет. Это и вправду был хороший, искренний мир, мир молодости и энтузиазма. Вера экономила тебе несметное количество сил, ты был буквально переполнен ими, и оттого всё в тебе пело, и жить было легко.

Шаров пишет о homo sapiens – и для homo sapiens
Шаров пишет о homo sapiens – и для homo sapiens

У каждого из крестовых походов детей (а в романе все они сплетены в рыхловатый, но прочный сюжетный узел) имеется свой вдохновитель, свой маленький мессия – и он обязательно является страшным грешником, да и сам поход затевается (когда им самим, когда его адептами) едва ли не единственно затем, чтобы замолить его грех. Однако лжемессии не выдерживают, всякий раз совершая смертный грех самоубийства (или уходя из жизни в обстоятельствах, к самоубийству приближенных). Что, впрочем, наполняет души крестоносцев новым благоговением: ведь в обстоятельствах, приближенных к самоубийству, ушел из жизни и сам Спаситель… А что до избиения младенцев, то прецедент имеется и тут.

В этом романе о духовной жизни, начинающейся с отказа от радостей жизни плотской (хотя и не исключающей их полностью), и о религиозной жизни как о единственно возможной форме жизни духовной, Русская православная церковь (как, впрочем, и едва ли не все остальные конфессии) не то чтобы поставлена под сомнение, но словно бы вынесена за скобки – как институция и институт, тогда как Раскол описан как еще одно – не первое и не последнее – грехопадение. Герои романа (в котором, впрочем, с большой симпатией изображены староверы) являются – понимают они это сами или нет – сектантами и, с ортодоксальной точки зрения, разумеется, еретиками. Так, кстати, дело у Шарова обстоит всегда – и в «Новом мире» он, конечно же, не прижился неспроста. Как не приживаются ни в европейской России царского времени, ни в советской, ни в постсоветской Москве шаровские протагонисты.

У читателя может создаться впечатление, будто я рецензирую религиозный трактат, однако оно будет ложно. Перед нами полнокровный роман – с метаниями, обретениями и утратами, с любовью и ревностью, с грустью и нежностью (как сказано у Бродского про сумасшедший дом), с сумасшедшим домом, с тюрьмой, с пресс-хатой в тюрьме и с градом Китежем, воздвигнутым в три топора двумя учеными и художником посреди непроходимых болот где-то на краю Валдайской возвышенности.

Перед нами роман, в котором юродивая вымаливает у Бога не жизни, но скорой смерти для некоей ангелоподобной девочки; безутешная мать пускается во все тяжкие – не мстя Господу, но «оправдывая» задним числом немыслимую кару; гимназистка на исповеди практически сводит с ума обоих своих духовных отцов – садиста и мазохиста; горстка полунищих интеллигентов живет в брежневской Москве коммуной на деньги популярного поэта-песенника; беглый каторжник становится героем войны и фактическим правителем обширного сибирского края, но, случайно убив губернатора, вновь пускается в бега и в конце концов превращается в вождя и вероучителя целого племени; гениальный и явно сумасшедший учитель читает вдохновенные лекции в школе для умственно отсталых, а инспектирует его душевнобольной повествователь, по прихоти судьбы и по приятельской протекции получивший в постперестроечную пору должность смотрителя учебных заведений в Ульяновске – ту же самую должность, которую когда-то занимал в Симбирске Илья Ульянов. Отец Володи!

Шаров пишет очень хорошо – сухо и цепко. И стиль его, и метод сюжетосложения давно уже стали предметом для подражания. Влияние Шарова можно усмотреть и в раннем (и лучшем) романе Дмитрия Быкова «Оправдание», и в совсем недавнем «Библиотекаре» Михаила Елизарова, и в творчестве Михаила Шишкина в целом. Пятидесятипятилетний Шаров, безусловно, живой классик.

Великого романа (который я нагадал ему 17 лет назад в связи с «Репетициями») он, правда, так и не написал. Хотя и повесть «Мне ли не пожалеть», и рецензируемый роман «Будьте как дети» находятся где-то на грани. То есть пронзительность повести плюс масштабность романа и обеспечили бы (методом не сложения, но умножения) искомый кумулятивный эффект – но этого, увы, всё же не произошло.

Пока не произошло.

Шаров пишет о homo sapiens – и для homo sapiens. Это не только некоммерческий, но и непростой путь.

Но ведь простых путей – как и простых ответов – на самом деле не бывает. А если они порой и находятся (и те, и другие), то ведут – и заводят – куда-то не туда.

..............