Михаил Бударагин: Бюрократ на воеводстве

Щедрин, сам будучи чиновником, понимал явные и скрытые механизмы бюрократии едва не лучше всех своих современников, бьющихся с «царизмом» и крепостным правом или описывающих государеву мудрость.

Автор «Истории одного города», этой кунсткамеры живых мертвецов с органчиками в голове, вывел очень верный и точный рецепт бюрократического выживания: не вмешивайся. Все должно идти своим чередом: пчелы носить мед, хлеба колоситься, бабы рожать, а бюрократ может делать все что угодно – летать по воздуху, надувать щеки, кушать телятину и пить Chateau Lafite из горла, но только никак не вмешиваться в естественное течение жизни и политики.

Беда Миронова в том, что конъюнктуру он понимает исключительно как аппаратчик и бюрократ, а не как идеолог

Не зря же самый мудрый закон, выведенный за всю эпоху правлений городом Глуповым, гласил: «Всякий да печет по праздникам пироги, не возбраняя себе таковое печение и в будни». Впрочем, «История одного города» – не только сатира, но и трагедия: оставшиеся без твердой власти глуповцы прекратили пахать и сеять, отчего впали в тупое уныние, после этого и свалился на их головы Угрюм-Бурчеев, быстро прижавший разомлевших от безделья горожан к ногтю. Как суметь прорваться между бюрократом и тираном – основной сюжет всей русской истории, и до Салтыкова-Щедрина, и уж тем более после него.

Рассказ «Медведь на воеводстве» – апология бюрократии в ее вневременном значении. Написан он в 1884 году, но и сегодня читается как немного устаревшее по стилю повествование о нынешних временах.

История вкратце такова: Лев посылает в отдаленный лес «на воеводство» трех Топтыгиных, которые жаждут попасть в Историю, а также должны произвести «кровопролитие», утвердив тем самым верховенство власти.

Топтыгин Первый, вместо «кровопролития», спросонья съедает Чижика, позоря и себя, и Льва. Все его попытки оправдаться проваливаются: после эдакой конфузии трудно восстановить авторитет. Топтыгин Второй, не найдя, что разорить (все разорено до него), в ярости влезает в дом к соседнему мужику, где «лошадь задрал, корову, свинью, пару овец, и хоть знает, негодяй, что уж в лоск мужичка разорил, а все ему мало кажется». Там его и сажают на рогатину.

Топтыгин Третий, напуганный судьбой предшественников, выбирает осторожность, мучаясь тем, что слишком большое «злодейство», как и слишком малое, высокого чина не подтверждает. «Вот до какого мы времени дожили! – роптал Топтыгин Третий. – Чин на тебя большой накладывают, а какими злодействами его подтвердить – не указывают!» От тихого лежания в берлоге медведь изобретает теорию «неблагополучного благополучия», но ни славы, ни поощрения от начальства не добивается. Его история заканчивается просто: «Но тут явились в трущобу мужики-лукаши, и вышел Топтыгин Третий из берлоги в поле. И постигла его участь всех пушных зверей».

Самая заметная сегодня фигура российской бюрократии спикер Совета Федерации и лидер «Справедливой России» Сергей Миронов

Неутешительная судьба всех трех Топтыгиных – метафора отечественной бюрократии, которая не умеет ничего, кроме разорения соседних мужиков, поедания Чижиков и размышлений в берлоге о собственной безысходности. Поручать бюрократам дело – вообще любое – занятие опасное и неблагодарное, они вполне хороши на своем месте, где ничего не делают, радуют глаз начальства и выполняют какие-то нехитрые технические задания. В этом качестве с бюрократией вполне можно мириться: никакого вреда отечеству, сплошной политес, а иногда и польза получается.

Самая заметная сегодня фигура российской бюрократии спикер Совета Федерации и лидер «Справедливой России», как по нотам, повторяет путь всех трех Топтыгиных, заступая на «воеводство», но плохо представляя, что с этим «воеводством» делать.

История о том, как чудный зверь выхухоль чуть не стал значительным символом, очень напоминает рассказ о пожирании Чижика: не случайно РПЖ до конца своего существования иначе как «партией выхухоли» и не называли. Сюжет со слиянием Партии жизни, Партии пенсионеров и «Родины» походил на разгром в чужом доме, особенно если вспомнить, как именно делили посты между региональными отделениями.

Куда тут Салтыкову-Щедрину, тут впору вестерны снимать. Нынешнее положение Миронова причудливо и двусмысленно. Он, третий человек в государстве и лидер стремящейся стать второй в стране партии, остался тем же, кем был: расчетливым и умелым (чего не отнять, того не отнять) провинциального уровня бюрократом, способным разве что к аппаратным играм.

Сюжет со «Справедливой Россией» буквально по Салтыкову-Щедрину: «Чин на тебя большой накладывают, а какими злодействами его подтвердить – не указывают!» Недавняя критика Мироновым концепции суверенной демократии – она именно об этом, о том, что и партия есть, и пост, а «злодейств» все не выходит. Сплошные Чижики какие-то.

По здравому разумению какая-никакая идеология эсеров о «социальном государстве» лежит вполне в русле идеи суверенной демократии. И впрямь, какой «социализм» без государства? Между тем критикует Миронов именно ту часть концепции, которая посвящена роли государства, «суверенитет». «Под термином «суверенная демократия» нужно понимать наращивание суверенитета и сокращение демократии» – так сформулировал свои претензии спикер Совета Федерации. Ему, борцу за социалку в ее советском понимании, положено ратовать за суверенитет и с сомнением относиться к демократии, а иначе какая же это левизна? Кривая, по всему, левизна.

Миронов умеет пользоваться конъюнктурой, как он ее понимает. И в этом смысле в его словах можно усмотреть логику. Раз суверенная демократия – концепция, положенная в основу программы «Единой России», эту идею нужно критиковать.

Раз демократия медленно входит в моду, нужно «демократию от суверенитета» защитить. Беда Миронова в том, что конъюнктуру он понимает исключительно как аппаратчик и бюрократ, а не как идеолог и идею суверенной демократии критикует тоже именно в этом качестве, паля в слона из детского ружья.

Элиты сегодня действительно суверенную демократию приняли – и как идеологию, и как руководство к действию, потому противопоставить ей можно только такую же по содержательной нагрузке идею. Изоляционизм, скажем. Мироновский же «социализм» весьма туманных очертаний подходит лишь для площадных агиток, пенсионеров и пубертатного юношества – этим его функционал исчерпывается. Но Миронову «не по чину» быть не «воеводой»: ему нужно «наводить разрушения» и блистать наградами. Что он, насколько разумения хватает, и пытается изобразить. Получается же как с Топтыгиным Третьим: «Пробовал он однажды об себе «по пристойности» заявить, влез на самую высокую сосну и оттуда не своим голосом рявкнул, но и от этого пользы не вышло».

А вы говорите, справедливость.