Алла Латынина: Ученик истины

При всём своем разгильдяйстве и графофобии Карякин всю жизнь вел дневники и с гордостью показывал гостям стеллаж, уставленный доброй сотней маленьких записных книжек: да если только расшифровать эти записи и прокомментировать – уже получится интересный исторический документ.

И, тем не менее, я мало верила в то, что эта книга будет закончена. Ведь воспоминаниями, думалось, дело не ограничится – Карякин будет подвергать анализу и ревизии свои давние выступления, свои статьи и книги, свои взгляды, а в подобных случаях рефлектирующим и недовольным собой авторам трудно поставить точку.

Юрий Карякин же вообще славился тем, что любую свою самую малую статью переписывал по десять раз, а потом еще, в последний момент, мог заявить, что ему всё не нравится и он сделает совершенно другой вариант.

Воспоминания Карякина – беспрерывное самокритичное вгрызание в себя

Но в редакциях тоже сидели ушлые люди, знавшие, что если уж ты связался с Карякиным – следует придумать способ, как из него сначала вытянуть статью, а потом – не дать угробить бесконечной правкой.

А кто может положить предел страсти переписывать тому, кто забаррикадировался в своем доме и никакой редактор для него не указ?

Однако такой человек нашелся. Ирина Зорина, жена Юрия Карякина, испанист, переводчик, автор нескольких книг, среди которых – высоко оцененная специалистами «Я – Гойя», последние несколько лет самоотверженно побуждала мужа диктовать ей воспоминания, мысли, заметки, помогала отбирать и редактировать варианты, в которых можно заблудиться. А когда тяжелая болезнь Юрия Карякина прервала эту совместную работу – она нашла в себе силы составить книгу.

Название («Перемена убеждений») Юрий Карякин придумал еще несколько лет назад. В «Знамени» № 11, поспевшем аккурат к выставке Non fiction, концептуальном номере, материалы которого объединены взглядом на историю как на личный опыт, текст Карякина занимает центральное место – и по расположению, и по объему. Но эта обширная журнальная публикация – лишь малая часть книги, публикуемой издательством «Радуга».

Чем вообще интересен Юрий Карякин? Кто он такой – философ (как часто пишут в биографических справках), литературовед, публицист, политик?

«Какой, к черту, я философ, – с досадой отвечает Карякин на вопрос Виктора Шендеровича** во время беседы на радио «Свобода*» (21 августа 2005 года). Оттого, что какой-то дурак написал мне в дипломе «философ»? Все равно что написать «Платон».

Шендерович, однако, продолжает допытываться, кем же его собеседник себя чувствует. Уж от звания публициста и литературоведа хотя бы не откажется?

«Откажусь, – огорошивает Карякин. – Никакой я не литературовед… Публицист? Да подневольный я публицист». И в политике, признается, «чувствовал себя рыбой на песке». Получается в итоге, что у себя Карякин не хочет отнять только звание «профессионального читателя» Кокетство ли это? Не думаю. Хотя, конечно, такое умаление себя паче гордости.

Он много лет занимался Достоевским и знал его назубок. Если надо было уточнить цитату из Достоевского или какой- то факт, связанный с его биографией, – можно было не шарить по книгам, а задать вопрос Карякину.

Если он не мог ответить сразу – то, чувствуя себе уязвленным, отзванивал через несколько часов, отыскав ответ. Я, как и многие другие, ценила эту страстную увлеченность, но не относилась к числу больших поклонников его достоевсковедческих работ.

Но Достоевский, несомненно, был его писателем: сам Карякин казался персонажем Достоевского, с безудержностью Мити Карамазова и интеллектуальной мукой Ивана, силящегося «мысль разрешить».

Как и полагается герою романа, он раскрывается в поступках, в действии больше, чем в собственных текстах.

Попробуйте перечитать сейчас ну хоть речь Карякина на вечере памяти Платонова в ЦДЛ 31 января 1968 года, что воспроизведена в книге. Она не произведет большого впечатления.

Но тогда, в 1968 году, в зале ЦДЛ выступление Карякина сопровождала наэлектризованная тишина. А он, подстегиваемый энергетикой зала, с горящими глазами, делая большие паузы, как бы размышляя вслух, тихо (но так, что в замершем зале было слышно каждое слово) импровизировал, превращая речь о Платонове в речь о судьбе литературы и культуры в стране, где свобода творчества регулируется обветшавшей идеологией. «Давайте поспорим о том, где будет он, Солженицын, через 10–20 лет в истории нашей культуры и где будете вы?» – бросал он вызов гонителям Солженицына, изымавшим его книги из библиотек, – и зал взрывался аплодисментами.

Книга Юрия Карякина «Перемена убеждений»

На следующий день вся Москва гудела рассказами об отчаянном выступлении Карякина, в ЦК принималось решение об исключении его из партии, а писатели сочиняли письма в его защиту. Многие наблюдали это выступление из зала. А каково было тому, кто на сцене? Вот этим и интересны воспоминания.

В жизни Юрия Карякина много именно поступков. Попытка напечатать в «Правде» отрывок из романа «В круге первом» с последующей историей спасения из сейфа газеты уже арестованной рукописи – наивный, но – поступок.

Попытка защитить академика Сахарова от спланированной атаки на первом съезде народных депутатов – тоже поступок. И предложение похоронить Ленина, высказанное, когда коммунизм еще оставался официальной идеологией, – поступок.

И знаменитая фраза: «Россия, ты одурела», – произнесенная в ночь на 13 декабря 1993 года, когда выяснилось, что восток России голосует за Жириновского и Зюганова, – тоже поступок. Тогда об этой фразе много спорили, случалось, что и угрожали: об этом Карякин рассказывает.

Я не слишком разделяла пафос автора. Подобные сюрпризы голосования – это и есть риски реально действующего всеобщего избирательного права. Как иронизировал Черчилль, лучший аргумент против демократии – это пятиминутная беседа со среднестатистическим избирателем (еще до того, как этот избиратель предпочел великому Черчиллю бесцветного Эттли). Куда хуже, когда результаты голосования предсказуемы, – вот тогда давняя фраза Карякина становится действительно актуальна.

Что очень часто раздражает в мемуарах ли, в дневниках ли всякого рода знаменитостей? Комплекс самодовольства. «Мое творчество, мой талант», – не стесняясь, разглагольствует какой-нибудь поп-идол.

Воспоминания Карякина – беспрерывное самокритичное вгрызание в себя. «Эта книга – не столько рассказ свидетеля эпохи, сколько книга-исповедь. Не проповедь, а исповедь. Рассказ прежде всего о себе, о своей глупости, о своей интеллектуальной нечестности и об одолении всего этого» – ну кто еще из нынешних мемуаристов посмеет так говорить о себе?

«Я не имел тогда никакого права писать о Достоевском в целом». «Стыднее всего, – рассуждает Карякин, – что всё противоречивое у Достоевского я самонадеянно квалифицировал как «достоевщину». Этот поступок не делается лучше оттого, что тогда все так делали».

Это говорится о статье «Антикоммунизм, Достоевский и достоевщина», в одночасье сделавшей Карякина знаменитым. Я помню, как номер журнала «Проблемы мира и социализма» (за май 1963) с этой статьей (а мой диплом был о Достоевском) я долго не могла отловить ни в Ленинке, ни в библиотеке МГУ: он всё время был на руках.

В библиотечных курилках спорили о Карякине: статью воспринимали как дерзкий вызов замшелым идеологам коммунизма, получившего хлесткий эпитет «казарменный».

То же повторилось со статьей Карякина о Солженицыне, напечатанной на излете хрущевской оттепели, когда «Один день Ивана Денисовича» уже вовсю поносили в центральной прессе, а «Новый мир» стоял в глухой обороне. «Ревизионистская» карякинская статья по тем временам была не просто смелой – она внушала надежду, что силы, не желающие реставрации сталинизма, еще достаточно сильны: не случайно Твардовский так ухватился за эту статью, что принял беспрецедентное решение перепечатать ее в «Новом мире». А Карякин сегодня сокрушается, что та давняя статья «неуклюже бронирована в марксистские клише».

В 1968 году в зале ЦДЛ выступление Карякина сопровождала наэлектризованная тишина

Я не люблю понятие «шестидесятник». На мой взгляд, принадлежность к поколению не определяет мировоззрения человека. Но если под шестидесятниками понимать поколение коммунистов-реформаторов, то Карякин был типичным шестидесятником. Долгое время я не понимала, до какой степени он был искренним в своей вере.

В начале 1988 года, на волне перестроечной эйфории, в Ленинской библиотеке была устроена какая-то очередная дискуссия. Карякин был тогда очень знаменит своими антисталинскими статьями, своими парламентскими выступлениями, его лицо часто появлялось на телеэкране, и публика пришла в основном «на Карякина».

Несколько литераторов, и я в том числе, шли в качестве гарнира. Границы гласности расширялись тогда с каждым днем, но Ленин был всё еще священной коровой.

Карякин, естественно, обрушился на Сталина, после чего я высказалась в том духе, что террор, концентрационные лагеря и репрессии в стране начинаются по воле Ленина, и это значит, что диктатура имманентно присуща коммунизму. «Возлагать на Ленина вину за репрессии – значит, оправдывать Сталина», – возразил мне Карякин.

Обычно я придерживаюсь правил корректной полемики и достаточно сдержанна, но тут взорвалась и назвала подобную логику дурацкой. После этого инцидента мы несколько лет не пересекались (я даже считала, что мы в ссоре), а когда встретились – он неожиданно сам завел речь о той дискуссии и сказал, что я была права. Я опешила. Да неужели же в его перестроечном поведении, в антисталинских статьях, в публичных выступлениях парламентария была не дозированная смелость пополам с лукавством, как я полагала, а искренняя вера?

Только читая эту книгу, я поняла, насколько глубоким предметом веры был для него марксизм и какой драмой обернулось полное разочарование в этой квазирелигии. Он потому и хотел реформировать марксизм, что веровал в него неистовее, чем многие официальные идеологи партии. (Подобно тому, как Лютер куда неистовей верил во Христа, чем какой-нибудь современный ему католический епископ, со светской улыбкой равнодушно выполняющий все предписанные церковью обряды.)

Очень многие люди просто не имеют потребности в убеждениях. Карякин же сохранял эту потребность всю жизнь. Его мучили, как героев Достоевского, вечные вопросы, и он постоянно искал на них ответы. Окончательных – так и не нашел, что отчасти подтверждает «переделкинский дневник», составивший последнюю часть книги. Эпиграфом к нему стоят слова Петрарки: «Авось меня как-нибудь потерпят среди живых, мои писания, может быть, выйдут наружу и покажут, что я был учеником истины».

Юрий Карякин много лет занимался Достоевским и знал его назубок

P.S. Закончив уже статью, я раскрыла книгу Льва Данилкина «Человек с яйцом», – и наткнулась на рассказ Проханова о несостоявшейся драке между ним и Карякиным.

Проханов выглядит, разумеется, благородным и смелым: Карякин, мол, ни за что ни про что его оскорбил, а вызванный на дуэль – драться отказался. За что именно Карякин его обругал, Проханов предусмотрительно не рассказывает, а зря. Проханов, сторонник войны в Афганистане, посулил собеседникам радужную перспективу: будете ездить туда на курорт, как в Крым. А Карякин возмутился: так за то, чтобы кто-то грелся на солнце, наши парни должны сложить головы?

Но бог с ней, с самой дракой: хорошо, что у Карякина хватило чувства стиля не устраивать потасовку сильно взрослых мужчин в туалете ЦДЛ. Возмутил же меня следующий пассаж. «Уже потом, после «великой революции 91-го года», – рассказывает Проханов, – я однажды видел его в Переделкино в каком-то «мерседесе» и порадовался за него: он получил всё, о чем адепт Достоевского, не убий, мечтал – лимузин, ельцинский президентский совет». Проханов эксплуатирует здесь стандартный образ политика, рванувшего во власть, чтобы откусить кусок жизненных благ пожирнее. Что ж – сама жизнь породила этот образ. Только вот к Карякину он не имеет ни малейшего отношения.

Мне не доводилось видеть Карякина садящимся в «мерседес» (знаю, что он неохотно использовал свое право вызвать машину из депутатского гаража, кстати, в ту пору это были черные «Волги»). А вот садящимся в потрепанный «жигуль», который водила жена, я видела его частенько.

Когда же «жигуль» от старости развалился, его сменила… «Ока» – на большее не хватило денег у бывшего парламентария и члена Президентского совета. (Уж не знаю, как втискивался крупный Карякин в это тарахтящее чудо нашего автопрома.)

Это теперь идут во власть, чтобы усесться на денежные потоки, обзавестись заграничными счетами, виллами и лимузинами. В первый же перестроечный парламент выбрали немало людей бескорыстных. Карякин же отличался не просто бессеребренничеством, а щепетильностью, доходящей до идиотизма.

В то время как иные ввязывались в коммерческие проекты, поддерживали и создавали кооперативы, находили способы обменять влияние на собственность, Карякин даже тридцатиметровую хрущевку постеснялся сменить на нормальную квартиру, как сделали многие депутаты. Даже кусок переделкинской дачи в аренду у Литфонда – и то друзья выхлопотали, сам просить не хотел. Правда, радовался, расставляя книги в дачном кабинете.

Но какое-то щемящее чувство испытываешь, читая наивные карякинские похвалы этому более чем скромному, по сегодняшним меркам, помещению: это ж каким аскетом надо прожить жизнь, чтобы три комнаты в обветшавшей переделкинской даче, разделенной на три семьи, казались чуть ли не хоромами…

Нет, я вовсе не превозношу подобный образ жизни. Просто – еще один штрих к портрету Юрия Карякина.

* СМИ, включенное в реестр иностранных средств массовой информации, выполняющих функции иностранного агента

** Признан(а) в РФ иностранным агентом