Виктор Топоров: Критическая кунсткамера

Причем из чужой практики я главным образом брал примеры того, как не надо писать (или вести себя в суровых жизненных обстоятельствах) газетному и журнальному критику.

Ну а из своей, понятно, наоборот…

И даже потом, когда – после двух с половиной более или менее успешных выпусков – мне этот курс наскучил, я машинально накапливал (и накапливаю до сих пор) назидательные (иначе говоря, имеющие пропедевтический смысл) курьезы для юношества.

Вот один из самых свежих.

Расшаркиванье перед автором превращается в издевательство над читателем

«Выпущенная в свет книга называется «Новые работы», и заголовок этот предельно точен. Действительно – новые. Действительно – работы…» – пишет в газетной рецензии один из ведущих критиков страны Андрей Немзер.

Вот так, сказал бы я студентам, писать нельзя. Расшаркиванье перед автором превращается в издевательство над читателем. Критика – в кретинизм. Профессия – в профанацию.

Дочитав досюда, Немзер непременно возмутится тем, как нагло передернул я факты, как вырвал слова из контекста, извратив тем самым любовно выпестованную смиренным рецензентом мысль…

Согласен, передернул. И вырвал слова из контекста. Но ровным счетом ничего не извратил. Вот тот же пассаж целиком, в авторском, так сказать, звучании: «Выпущенная в свет издательством «Время» книга Мариэтты Чудаковой называется «Новые работы. 2003–2006», и заголовок этот предельно точен. Действительно – новые. Не по одним датировкам, а по сути, по качеству ищущей мысли, по включенности в сегодняшний научный, культурный и социально-политический контекст. Действительно – работы, читая каждую из которых физически ощущаешь (разумеется, если читать по словам не разучился), какой огромный материал – от типовой, рассеянной по периодике словесности 1920–50-х годов до новейших словарей, от рассекреченных документов руководяще-карательных «органов» правившей страной 70 с лишком лет «партии» до недавних лингвистических, исторических и, разумеется, литературоведческих исследований, от писательских архивов (напомню, что Чудакова в поздние подсоветские годы разобрала, осмыслила и научно описала архив Булгакова, попавший в главную библиотеку страны) до свежей газетно-журнальной эссеистики – именно проработан автором».

Та же манная каша на порошковом молоке: действительно – работы; действительно – новые; а каковы они? И о чем? И, главное, зачем?

«О чем новые работы Чудаковой? Всё о том же», – восторженно свидетельствует критик.

Ну, так и назови рецензию: «Всё о том же», – получится хотя бы с намеком на пейоративный оттенок (значение прилагательного «пейоративный» я объяснял студентам на первой лекции)...

Ага, дождетесь!.. Рецензию он назовет «Слово свободы. О новой книге Мариэтты Чудаковой», и единственно присущую Мариэтте Омаровне свободу – всю жизнь, бессмысленно сотрясая воздух, переливать из пустого в порожнее – назовет «патентом на благородство сегодняшней русской интеллигенции»!

Нельзя так писать, сказал бы я студентам. Ни в коем случае. Даже если (в отличие от Немзера) не служишь в том же издательстве, которое выпустило рецензируемую книгу.

Немзера, впрочем, можно понять. Несколько месяцев назад (поведал критик миру), встретившись на улице, с ним не раскланялся именитый прозаик, о котором он (расхваливая его перед этим долгие годы) имел неосторожность неважно отозваться в печати.

Имен Немзер не называет (какой-то Имярек, какой-то Первый критик, какой-то Дедушка русского постмодернизма), обидки свои кидает с повышенной по сравнению со средним по больнице витиеватостью, в причинно-следственных связях путается; одним словом, волнуется.

И в волнении приходит к нетривиальному (как ему кажется) выводу: «Перекрестное опыление (один напишет вздор, другой – на вздор разбор), быть может, в принципе полезно литературе, только далеко не всегда. Мне же оно надоело до крайности. От сумы, тюрьмы и полемических взбрыков не зарекаюсь (иногда всё же хочется тряхнуть стариной, пресечь демагогию и назвать кошку – кошкой), но вообще-то иные нужны мне картины. Меня интересует живое слово редких (всегда, а не сейчас) настоящих писателей. Мое дело – поддерживать связь (возможность которой скукоживается на глазах) между такими писателями и их потенциальными читателями. Тем же, кого занимает вопрос, а есть ли у нас литература, отвечу кратко: никуда не делась. К примеру, все анонимные фигуранты этой заметки – литераторы с именами. Отрицать факт их существования было бы в равной мере бессовестно и глупо. Другое дело, что не все же мы такие. Этой сентенцией отреагировал на мою «уличную» историю замечательный писатель, о последних работах которого я высказывался очень жестко. Он, обходясь без доброхотов-наушников, «злобствования» мои читал сам. При встречах, улыбаясь, втягивал в спор, отстаивал и растолковывал свои решения, старался переубедить, выслушивал контраргументы – было (надеюсь, и будет) ему о чем со мной поговорить».

Один из ведущих критиков страны Андрей Немзер

Банальная для критика ситуация, сказал бы я студентам. На каждый чих не наздравствуешься. Вольтера вообще за критику палками побили. Да и Джона Драйдена. А Берлиозу (правда, это вымышленный персонаж) голову отрезали. А вот Мариэтте Омаровне (она и сама по себе Берлиоз) такой оммаж написали, что хоть а в петлю лезь (если ты, конечно, не Гертруда Стайн): работа это, работа это, работа…

И вот что любопытно, сказал бы я студентам, – манифест «Иные нужны мне картины», проникнутый решимостью впредь говорить писателям правду, всю правду и только правду, Немзер опубликовал в августе, а «разбор на вздор» Мариэтты Чудаковой – полтора месяца спустя, в октябре.

И так критику нельзя вести себя тоже.

Слово не воробей.

Или, как в анекдоте: «Пардон, мсье, но что сказано то сказано!»

А вот две юные московские критикессы, как бы беседуя друг с дружкой, анонсирующие в «Журнальном зале» десятую книжку «Октября», учились газетно-журнальной критике явно не у меня, а, скорее всего, у того же Немзера. И вот что у них получилось:

– Мотив адаптации к хлынувшей широте постсоветской жизни присутствует в новом сюжете от Анатолия Наймана. Долголетие и богатство явленных возможностей герой готов был бы отдать за укороченную до года, суженную до бедного пространства частной тайны – историю любви. Рассказ Анатолия Наймана «Убить…» работает на погашение заявленной в названии кульминационной вспышки. Общая для публикуемого цикла динамика рассеяния здесь особенно сопротивляется концентрации, густоте, накалу – всякий миг сосредоточения жизненного вещества размывая в позднейших размышлениях, создавая постисторию страсти и соперничества, постбиографию души, познавшей вершину своих возможностей. «Убить…» – драма любви, от которой умирают так, что потом еще долго живут с осознанием смерти. Так, что самым пронзительным станет момент финального взгляда на чувство всей жизни – с точки зрения истории искусства.

– Катарсическое очищение страсти приходит к герою Наймана через размышления. А герою нашего следующего автора – напротив, через бездумное послушание порыву.

– Обнажившаяся грудь случайной попутчицы откроет герою доступ в новозаветный миф… В небольшом рассказе «Дизель» Александр Иличевский обращается к излюбленному сюжету путешествия с превращением. Рассказ настраивает нас на стремительность зрительных впечатлений и зоркость к чуду.

– Вот так поедешь куда-нибудь, Лера, и представится, что можно все исправить…

То есть новые рассказы Наймана – это, как учит бедных девушек Немзер, во-первых, новые, а во-вторых, рассказы. И рассказы Иличевского – тоже… Но написать о Наймане (и об Иличевском) надо так, чтобы писатель не прекратил с тобою раскланиваться. И не беда, что обнажившаяся грудь случайной попутчицы открывает доступ не в миф, а, если уж угодно, к spinelette, потому что поэзия – это всегда езда в незнаемое.

Да и литературная критика тоже.