Сергей Миркин Сергей Миркин Режим Зеленского только на терроре и держится

Все, что сейчас происходит на Украине, является следствием 2014 года и заложенных тогда жестоких и аморальных, проще говоря – террористических традиций.

0 комментариев
Ирина Алкснис Ирина Алкснис Предатели вынуждены старательно вылизывать сапоги новых хозяев

Реакция на трагедию в «Крокусе» показала, что у несистемной оппозиции, уехавшей из страны, за громкими словами о борьбе с тираническим государством и авторитарной властью скрывается ненависть к стране и ее народу.

5 комментариев
Дмитрий Губин Дмитрий Губин Что такое геноцид по-украински

Из всех национальных групп, находящихся на территории Украины, самоорганизовываться запрещено только русским. Им также отказано в праве попасть в список «коренных народов». Это и есть тот самый нацизм, ради искоренения которого и была начата российская спецоперация на Украине.

6 комментариев
16 марта 2006, 19:56 • Авторские колонки

Виктор Топоров: Волшебный хор мальчиков

Виктор Топоров: Волшебный хор мальчиков

Сборник «Филологическая школа» (Тексты. Воспоминания. Библиография; издательство «Летний сад», 2006, серия «Волшебный хор») – это совсем не то, о чем вы подумали. Я бы даже выразился определеннее: это то, о чем вы бы подумали в последнюю очередь.

«Филологическая школа» – это поэтическая антология, причем монументальная – 655 страниц в твердом переплете и плотная вклейка с фотографиями и рисунками участников сборника. В том числе и с рисунками, сделанными самими стихотворцами, хотя никто из них не художник.

Но главное здесь, конечно, стихи, хотя никто или почти никто из авторов сборника не поэт.

Не поэт, а кто?

«Филологическую школу» образуют покойные Леонид Виноградов, Александр Кондратов (Сэнди Конрад), Михаил Красильников, Сергей Кулле, Юрий Михайлов и ныне здравствующие Михаил Еремин, Лев Лосев (в девичестве Лифшиц) и Владимир Уфлянд. В основном студенты, но далеко не во всех случаях выпускники филологического факультета ЛГУ им. Жданова. То ли поэтическая группа, выдающая себя за компанию любителей выпить, то ли, наоборот, компания любителей выпить, притворившаяся поэтической группой и просуществовавшая в таком качестве чуть ли не четверть века (из часто цитируемых автодефиниций).

Верлибр не прижился у нас главным образом потому, что размер и рифмы позволяют врать, позволяют скрадывать пустоту души

«Филологической школой» всех их нарек составитель многопудовой «Антологии у Голубой Лагуны» Константин Кузьминский – тоже, знаете ли, научный авторитет лишь в той мере, в какой применительно к нему самому справедлива гоголевская максима: «Король Испании – это я!» Люди встречались, выпивали, умеренно так безобразничали, скорее даже шалили – то в Неву с моста спрыгнут, то на Невском прямо на заснеженный тротуар «отдохнуть» улягутся, – и сочиняли в столбик и в строчку какую-то никому, кроме них самих, не интересную ахинею. Один даже за пьяную выходку в антисоветском духе угодил на несколько лет в Мордовию, – но и пьесу про Ленина однажды сочинили тоже…

А потом, к собственному коллективному сорокалетию, выпустили в 1977 году рукописную антологию «40» (наряду с поздними стихами тех же авторов, полностью воспроизведенную в фолианте «Филологическая школа»), – и Лосев уехал, и стал уже в Америке негромко знаменитым русскоязычным поэтом.

А остальные начали потихоньку умирать, а главное, впали в полную и окончательную безвестность. Из которой внезапно вынырнул один Уфлянд – почему-то под Бродским и как бы с благословения Бродского. И числится нынче по ведомству апокрифических мемуаров и гомерического бродсковедения. Вот он-то на пару с виднейшим бродсковедом новой волны москвичом Виктором Куллэ (двоюродным племянником Сергея Кулле) и выпустил на государственный грант рецензируемую антологию.

К чести Куллэ и – в несколько меньшей степени – Уфлянда, составители не перетягивают одеяло на себя: серым кардиналом и «центром силы» антологии становится Лосев – единственный (кроме Сергея Кулле) по-настоящему одаренный стихотворец из членов группы. Лосев – поэт без дураков, хоть и ставший таким только в Америке, и достаточно любопытным способом: зрелый Лосев возделал одну из освоенных было Бродским, но затем почему-то заброшенных (что само по себе уникально) полян – американскую «университетскую (или профессорскую) поэзию» с привитым к ней позднемандельштамовским (но и не без Ходасевича) дичком.

И превратил ее в зимнестойкую клумбу, на которой, высаженные вперемежку, благоухают невзрачные живые цветы и безуханно пленяют нездешней красотой искусственные.

«Всем хорошим во мне я обязан водке», – утверждает на

Лев Лосев (Лифшиц) (фото vavilon.ru)
Лев Лосев (Лифшиц) (фото vavilon.ru)

страницах антологии Лосев – и, разумеется, скромничает. Талант не пропьешь, и ум – тоже; Лосев по-злому умен и по-умному добр – хотя бы к товарищам по когдатошней компании любителей выпить, и, вынужденно осмысляя их очевидную творческую недостаточность, выражается не столько уклончиво, сколько деликатно: «…значительная часть /…/ текстов – пародии, и нередко эти пародии были написаны до появления объектов пародирования».

Да ведь и впрямь дух невольной и ненамеренной пародии витает над страницами антологии – и в разделе «40», и во второй половине книги. Они, конечно, и сами в основном дурачатся: «Марусь! Ты любишь Русь?» – но получается не смешно, а именно что придурковато: «Мой дед был клоуном по имени Пиф-Паф, и был у дедушки весьма веселый нрав. И если в цирке случался с ним провал, он и тогда, он и тогда не унывал».

Остается надеяться на то, что ныне 70-летний внук унаследовал от дедушки это качество.

Считается, что «Филологическая школа» продолжает и развивает традицию Хармса с Введенским и, во вторую очередь, Хлебникова с Крученых.

Но, во-первых, кем считается?

Бродсковедами!

А во-вторых, это вообще неверно. «Филологическая школа» выросла из салонных забав типа буриме или палиндромов, выросла из игры в слова ради самой игры – и в таком качестве навсегда и осталась. (Разве что салону «филологи» вынужденно предпочитали питейные заведения попроще; ср. у Лосева-1977:

«Рейн, Бобышев, Найман были нашими знакомыми, а Рейн, самый живой и талантливый, – другом. Но они любили, чтобы было красиво, как у акмеистов, любили поминать Господа и ангелов, Сезанна и Ван Гога, а то и французскую строчку ввернуть. Да и стиль жизни у них был другой. Они острили каламбурами (что у нас считалось дурным тоном), их принимали в хороших домах – у Люды Штерн. Они вились вокруг Ахматовой. Меньше пили. Не матерились. Не участвовали в ресторанных драках. Не имели приводов. Не слышали шума времени. Кроме Рейна. Когда подрос и возник Бродский, он покрутился и у нас, и у них, и у горняков и ушел сам по себе».)

Из игры в образы ради образов, в рифмы ради рифм и в «японского городового» (то есть в отсутствие рифм) ради «японского городового»! Кое-кто (не из круга участников антологии) уже в перестройку раскрыл прикладной, сугубо коммерческий смысл подобного стихоплетства – Вишневский с одностишиями, Губерман с гариками, Пригов с кикиморой.

«Филологическая школа» же исповедовала принцип «Гусары с дам денег не берут!» и зарабатывала себе на жизнь иным образом. Впрочем, справедливости ради отмечу, что и «дамы», внимая поэтам «Филологической школы», раскошелиться не спешили. А в наши дни не заспешат и подавно. Разве что забегут «на сигаретку» передохнуть между Бродским и Бродским – но в состоянии полной «ветоши».

Ситуация с «Филологической школой» сильно смахивает на ключевой эпизод из недавнего романа Сергея Носова «Грачи улетели»: решили трое спьяну помочиться с моста, а их замели. Прошли долгие десятилетия, и выяснилось, что это было не хулиганство, а (первый в Советской стране) перформанс.

Вот только у Носова поэтам по сорок пять, а здравствующим членам «Филологической школы» – по семьдесят. Парадокс, однако, наличествует и здесь, причем тройной: во-первых, сегодня и такое принято считать поэзией; во-вторых, поэзия – любая – сегодня никого не интересует; в-третьих, первое воровато вытекает из второго, а второе равнодушно зиждется на первом.

При этом, правда, в стихах Еремина что-то брезжит, какая-то косноязычная (вернее, недоязычная) метафизика; Лифшиц стал в Америке кондиционным и, на иной вкус, блистательным Лосевым, а Кулле и вовсе верлибрист (и поэт) европейского уровня.

Но, с другой стороны, что такое европейский, да и мировой уровень? Вот умер недавно Геннадий Айги, и объявили, будто он входит в десятку крупнейших в мире поэтов ХХ века! Вы верите? Я – нет, а вам, скорее всего, просто без разницы – объявили и объявили.

Геннадий Айги (фото vavilon.ru)
Геннадий Айги (фото vavilon.ru)
Верлибр не прижился у нас главным образом потому, что размер и рифмы позволяют врать, позволяют скрадывать пустоту души. Верлибр прижился на Западе главным образом потому, что дает возможность ощутить себя поэтами энному числу бездарей, не способных зарифмовать кровь с любовью.

«Филологи» были (а те, что живы, и остаются) штукарями; Кулле обладал редкостным поэтическим дыханием – и безыскусный по западным меркам верлибр (у нас в Питере воспринимавшийся как штукарство) пришелся ему на удивление впору.

«Филологи» считали себя талантливыми поэтами и – чуть ли не первыми в послевоенное время – свободными людьми. О поэзии уже сказано, а свобода, разумеется, не могла не оказаться подпольной. Потаенной, непременно поправит меня кто-нибудь из благожелателей. И помянет (в антологии, кстати, и поминают) «ворованный воздух».

Что их действительно отличало в лучшую сторону едва ли не ото всех остальных, так это последовательное нежелание «строиться» – хоть под Никитой Сергеевичем с Леонидом Ильичом, хоть под Анной Андреевной с Лидией Яковлевной. Этот хор мальчиков (если вспомнить матерную шутку полувековой давности, причем вполне во вкусе «Филологической школы») категорически отказывался подпевать народному артисту Бунчикову. А в нашей поэзии (да и только ли в ней) основополагающим остается правило «Не прогнешься – не поедешь».

Впрочем, и ехать им было особо некуда.

С вечера в арт-кафе «Платформа», посвященного выходу книги (любезно подаренной мне Виктором Куллэ), я ушел где-то на сорок пятой минуте выступления Уфлянда, но успел услышать главное: оказывается, трое участников антологии учились в одном классе среднего учебного заведения, «знаменитого тем, что оно оказалось единственной во всем Дзержинском районе школой, в которой ни единого дня не проучился Иосиф Бродский!».

Вкладывает ли внук клоуна Пиф-Пафа в эти слова напрашивающийся символический смысл? Нет, не думаю: он для этого слишком простодушен.

О самой же антологии, тщательно изучив ее, скажу с позаимствованной по такому случаю у Лосева деликатностью: прекрасный подарок любителям книжных раритетов!

..............