Игорь Манцов: О Градском и Ободзинском

Такими словами 28 июня 1920 года знаменитый критик Корней Чуковский попрощался с ушедшей эпохой, подвел черту. Я припомнил чуковскую дневниковую запись недавним осенним вечером, когда по телевизору одновременно запустили в эфир программы, посвященные двум лучшим мужским голосам 70-х, – Ободзинскому с Градским.

Вынужден был,как дурак, суетливо прыгать с одного канала на другой, материться! Судьбы кумиров моего раннего детства и юности взаимоналожились. Тем самым замкнулись два оголенных провода. Где-то за спиной сильно рвануло. Ближе к полуночи догадался, что семидесятых больше нет.

Часа три просидел в наушниках, гоняя записи одного и второго. Еще вчера парни были живее всех живых, как вдруг – превратились в древнюю культуру, в раскопки и руины.

Тут, несомненно, событие знаковое, полное смыслов. Ободзинский умер, кажется, в 97-м. Десять последних лет не пел, не выступал, в лучшем случае работал вахтером на галстучной фабрике, в худшем – пил со всеми окрестными алканавтами. На досуге слушал старые пластинки. Никуда не рвался. Никого ни о чем не просил. Похоже, кротко ожидал смерти. Ободзинский был предъявлен в формате заунывного телефильма, достаточно беспомощного и совершенно неадекватного масштабу его дарования.

Вынужден был, как дурак, суетливо прыгать с одного канала на другой, материться!

Градскому, напротив, устроили пышное чествование в телестудии с привлечением случайных обывателей, славословящих приятелей и даже двоих градских детей. Изрядно располневший, певец не стеснялся пить пиво и, похоже, с чувством глубокого удовлетворения коллекционировал бесчисленные уверения в совершеннейшем к нему почтении.

Его не смутило сколь пафосное, столь и бессмысленное звание «отец русского рок-н-ролла». Ему понравился безвкусный скетч, из которого следовало, что участники квартета «Битлз» будто бы однажды признали абсолютное первенство русского музыканта, то бишь Градского, будто бы говорили «O, Gradski! Superstar!» – что-то такое. Наконец, он искренне порадовался стилизованным сертификатам, вроде как подтвердившим его приоритет в области публичного употребления словечек «совок» и «журналюга».

Два, в сущности, гения отечественного масскульта: мертвый и живой, трагический и успешный. Что называется, два мира – два Шапира. Жалко, однако, обоих. А как ослепительно все начиналось! Казалось, дивный новый мир не за горами.

Валерий Ободзинский

Сегодня это представляется невероятным, но в эпоху раннего застоя, с середины 60-х, один за другим прорывались по-настоящему талантливые молодые люди и девушки, почти дети. Их было много-много, счет шел на десятки, на сотни выдающихся голосов.

Субкультура ВИА поспособствовала тому, что голоса эти не пропали во дворах и подъездах, но позвучали, порадовали, сохранились на виниловых дисках и пленках. Несмотря на засилье идеологии, в общественном сознании и в самом воздухе эпохи преобладали жизнестроительные настроения. А не похоронные, как теперь.

Никогда не забуду, как в семилетнем возрасте услышал по радио, в знаменитой воскресной передаче «Встреча с песней» номер «Жил-был я» с первого авторского альбома Давида Тухманова «Как прекрасен этот мир». Едва зазвучали грозные вступительные аккорды, едва приступил к делу решительный голос неизвестного исполнителя, как раз таки Градского, ребенок оторвался от солдатиков, вплотную приблизился к радиоточке, замер и заслушался. Чтобы через четыре минуты вернуться к солдатикам совсем другим человеком.

Я носил в себе этот опус на стихи Семена Кирсанова лет пятнадцать, пока не купил изрядно потертую виниловую пластинку за какие-то баснословные по тем временам деньги. Оказывается, запомнилось все – темпы, обертона, особенности интонирования, нетривиальная отделка, то бишь аранжировка! Эта песня воспитала меня, перепахала.

Карл Мангейм: «Как в количественном, так и в качественном отношениях данные, сообщенные* путем сознательного обучения, не столь уж важны. Все те установки и идеи, что продолжают удовлетворительно действовать в новой ситуации и служат основным инвентарем коллективной жизни, передаются и транслируются неосознанно и неумышленно: они как бы просачиваются от учителя к ученику, а те об этом не подозревают. То же, что сознательно изучается или внедряется, – это вещи, которые в ходе времени каким-то образом, в какой-то момент становятся проблематичными и поэтому располагают к рефлексии». То есть сначала вызывают сомнения, а потом и вовсе вымываются из головы!

Сколько было Градскому в 71-м, когда он записал этот непререкаемый шедевр?

Мало, совсем мало.

Худой и самолюбивый, он сразу прыгнул выше чьей бы то ни было головы. Пару месяцев назад я случайно услышал по радио еще один привет из 70-х – бодрую песню неизвестного мне советского композитора «Ничей», где молодой Градский умудряется на одном вдохе-выдохе сменить интонацию семь или восемь раз!

Почти одновременно случилось другое потрясение. В фонограмме американского фильма «Золото Маккены» некий Валерий Ободзинский, которого почему-то никогда не было в телевизоре, спел на стихи Леонида Дербенева умопомрачительную песню, очень скоро затмившую в общественном сознании саму картину, по-своему замечательную. Фигурально выражаясь, полстраны раз за разом отправлялось на фильм единственно для того, чтобы в начале и в конце двухсерийного приключенческого опуса приобщиться к невозможной, к немыслимой манере Ободзинского!

Высшие достижения одного и другого связаны с именем Давида Тухманова – человека, написавшего, кажется, половину отечественных шлягеров-шедевров. Во всяком случае не меньше трети.

Когда в 75-м вышел альбом «По волне моей памяти», его целыми днями, по кругу, без остановки крутила радиоточка Тульского парка культуры и отдыха. «Что это такое, как это вообще может быть?!» – внезапно сформулировал девятилетний я в надежде, что старший приятель чудесным образом примирит серую окружающую действительность с этим праздником, с этим даром богов. Приятель был осведомлен не больше моего, однако выкрутился, сформулировав предельно точно и даже тонко: «Понимаешь, это сочинил один очень хороший человек».

Я запомнил эту минуту и эту формулировку на всю оставшуюся жизнь.

Вот оно что – прогрессивную эстетику невозможно воплотить вне системы определенных этических координат. Вне конкретного социального заказа. В отрыве от крови и почвы. Чтобы случилось эстетическое чудо, к нему непременно должны приложить руку попросту «хорошие люди», а не купленные сволочи, работающие в режиме «чего изволите».

Давид Тухманов (фото ИТАР-ТАСС)

В 70-е, наперекор замшелым социалистическим догмам, в стране впервые начала складываться здоровая массовая культура городского типа. Вот ее базисные категории: движение, скорость, эмоциональность, разделение труда и т.п. Все-таки выдающиеся опусы Тухманова – это не «один хороший человек», а целая бригада: композитор, поэт, вокалист, музыканты, звукорежиссер, неглупый редактор и др.

Итак, эстрада откликнулась на новый социальный заказ оперативнее и эффективнее других видов искусства. Всегда узнаваемые, песни Тухманова – это же вечные двигатели, своеобразные «машины по уничтожению времени» (структуралистское определение мифа). Композитор обязательно акцентировал каждую секунду звучания, помечал ее, отличал от предшествующих и предыдущих секунд. Песни Тухманова – вот настоящая альтернатива позднесоветскому застою, пускай записные диссиденты утрутся!

Аналогично работает сугубо городская по происхождению комикс-культура: ракурсы должны быть предельно выразительны и, главное, ни в коем случае не повторяться, чтобы не затащить потребителя во временную петлю.

Тухмановская песня несется вперед со стр-рашной всепобеждающей энергией, тащит за собой слушателя, требует от него соинтонирования и включенности в процесс движения. Так называемый смысл обеспечивается не претенциозными декларациями, текстовками, но незаметной – точно по Мангейму – работой всей художественной структуры.

Однако в начале 80-х Степь взяла реванш. То, что до сих пор принято считать прорывом, на деле было редукцией, катастрофой. Так называемый советский рок, включая «Машину времени» с ленинградским рок-клубом, исходил из приоритета так называемой мысли, идеи. Вдруг стало модно выйти на авансцену в одиночку и дурным непоставленным голосом спеть претенциозные куплеты собственного сочинения.

С непременной фигой в кармане.

С намеком.

Господи помилуй, многостаночник, сделай удовлетворительно что-нибудь одно, угомонись! Какое там – пошла писать губерния. Лично я из всего нашего рока 80–90-х выношу одного Цоя.

Итак, вместо капиталистического разделения труда – архаичное натуральное хозяйство, где каждый сам себе швец, жнец и на дуде игрец! Мигом исчезли качественные мелодии, голоса, эмоциональность, которую так хорошо научились делать в 70-е наши лучшие композиторы-эстрадники. Перестали работать обязательные для развитой городской культуры жанровые клише. Вместо этого в так называемых композициях стали появляться ползучие мысли.

Помню, как в 82-м один приятель с жаром доказывал мне, что песня Андрея Макаревича «Марионетки» – это разоблачение советского общественного механизма и зубодробительный удар по системе. «Кукол дергают за нитки…» Понимаешь? Ты понимаешь?! Это же Политбюро дергает нас всех за нитки! Это же прорыв!» – орал он как бешеный, в свою очередь яростно дергая меня за рукав.

Но я был непреклонен. Мне нравились ВИА «Синяя птица» с Сергеем Дроздовым, ВИА «Лейся Песня» с Владиславом Андриановым, «Эти глаза напротив» Ободзинского и даже чуточку ангажированная властью, но от того не менее гениальная «Родина моя» Тухманова в исполнении Софии Ротару и большого детского хора.

Говорю: «Твоя заветная песня никакая не политическая – просто скучная. Плохо же сделано! От фальцетов меня тошнит. При чем тут Политбюро? Даже «Золотой ключик» с Карабасом-Барабасом актуальнее и смелее».

До сих пор не может мне простить.

Ты, говорит, своей непреклонностью заронил в мою душу семена неверия в русский рок! Да, заронил. И не напрасно. Сегодня приятеля отличают трезвость мышления и эстетическое чутье. А если бы вершиной вершин для него продолжали оставаться фальцеты с марионетками? Было бы другое. Грустное.

Александр Градский (фото ИТАР-ТАСС)

Когда, пропиарившись, так называемый русский рок набрал обороты, резко понизилась планка. Ободзинский отправился дежурить на галстучный завод. Гениальный, но невостребованный Тухманов на много лет уехал в Германию. Александр Градский, сочинивший отличную сюиту на стихи Поля Элюара и хорошую сюиту на стихи Николая Рубцова, принялся писать злободневные куплеты собственного сочинения. Читал одно его интервью: «Я понял, что стал Поэтом», что-то такое. Бесконечно жаль. На фоне Тухманова Градский и композитор-то никакой, а его рифмованные газетные передовицы на злобу дня и вовсе удручают.

Я говорю эти неприятности от очень большой любви! Мне хотелось бы, чтобы неподражаемый Александр Градский снова запел хорошие чужие песни, кондовый масскульт про любовь-морковь. И даже про яростный стройотряд. Степь должна отступить. Я всегда, всегда знал, что будет обвальное переиздание нашей по-настоящему великой эстрады 70-х. Что Тухманов как минимум вернется на родину. И что Ободзинского публично признают лучшим отечественным исполнителем всех времен.

Та культура, которая сегодня кое-кому кажется допотопной, еще вернется. Потому что она крепко держалась на ногах, была попросту хорошо сделана. В отличие от необеспеченной качеством нынешней.

Когда Дима Маликов заунывно перепел «Кто тебе сказал», я посочувствовал новым потребителям, молодым. Я остро почувствовал, что теперешние «формы ревности, любви, измены, брака» скоро отомрут за ненадобностью, за бесчеловечностью.

Во-первых, это женский голос и это сугубо женская песня: «…Ночью я кричу, от горя я кричу, если снится, что меня не любишь ты».

Во-вторых, нашему поколению ее пела Нина Бродская. Прослушайте первоисточник, почувствуйте разницу, сделайте что-нибудь для страны.

* СМИ, включенное в реестр иностранных средств массовой информации, выполняющих функции иностранного агента